О СВЯЗИ С ИЗБИРАТЕЛЯМИ

Депутаты – это люди, которые оказываются в одном пространстве и довольно много времени проводят вместе. В конце концов, друг к другу они начинают прислушиваться больше, чем к своему избирателю. Госдума – это особое, в чем-то даже волшебное пространство. 

Огромное и совершенно неприспособленное для парламентской работы здание бывшего Госплана – символ закрытости и неприступности. Оно глухо замыкает звуки, идущие снаружи, оставляя депутатов наедине друг с другом. Погружает их во что-то вроде парникового эффекта – когда в закупоренном контуре набухают тайные желания и мотивы; голоса, звучащие с трибуны, обильно орошают собравшихся; и депутаты растут и развиваются одинаково, принимая похожие формы. Как грибы. Или овощи на грядке.

Я всегда считал, что 

форма и содержание связаны и взаимно влияют друг на друга. Деятельность организации легко можно предсказать,

взглянув на здание, в котором она находится.

А качество её руководства – заглянув в сортир: чисто ли, какая бумага туалетная, есть ли сидение на унитазе. Туалет – лицо любой конторы. Попробуйте, работает без сбоев. В Думе сортиры – одни с плесенью, другие со следами кокаина. И часто текущими трубами.

2.

С чего начинали преобразования великие реформаторы – те, что были всерьез и надолго? Со строительства новых зданий и целых городов. Хоть Петр I, хоть большевики, хоть Цезарь, хоть Джордж Вашингтон. Кстати, обратное тоже верно: если государственный деятель, претендующий на историческую роль, лишь делит постройки, доставшиеся ему по наследству – толку не будет. Горбачев и Ельцин оба много говорили про строительство, но по факту загнали отрасль в кризис. Но это так – к слову.

Эта мысль пришла ко мне впервые, когда по приглашению коллег из ФРГ я впервые побывал в новом старом здании Бундестага – Рейхстаге. Не знаю, для кого это здание сейчас имеет большее значение: для нас, русских, или для немцев. В его нижних этажах и после реставрации бережно сохранены стены с написанными краской, углем, карандашом, а на самом деле кровью наших солдат словами: «Дошли!..»

Так вот, перестроенный великим английским архитектором Норманом Фостером купол Рейхстага для меня оказался символом современного парламента. Берлин – близкий архитектурный родственник Москвы. И дело не только в панельном наследии ГДР. Градостроительные преобразования Третьего Рейха и сталинский генплан шли параллельными курсами. Но современная Германия, пройдя через ломку Нюрнбергом, раздел Стеной и триумфально-болезненное воссоединение, свободно экспериментирует с обликом своих городов, явно тяготея к стеклянно-свободным формам.

Классическое имперское здание Рейхстага – олицетворение стабильности и мощи Государства, получило новый облик. Оно долго стояло мрачным заброшенным дотом на линии фронта между Востоком и Западом, прямо у Берлинской стены, разделившей два мира. Сегодня в нем вновь кипит жизнь. Причем под новым стеклянным куполом. 

Так же, как при строительстве Эйфелевой башни в Париже, реставрация Рейхстага стала предметом спора всей нации. Иностранец (!), англичанин (!!) Фостер, нанятый за 600 миллионов (!!!) народных дойчмарок дал историческому зданию не исторический облик, а символический прозрачный купол. И миллионы немцев оценили замысел.

Математический расчет позволил осветить расположенный под куполом зал заседаний равномерным небесным светом. Можно сказать – над немецкими законами всегда светит Солнце… В куполе есть и спиральная лестница для посетителей. Я сидел в кресле депутата от партии Демократического Социализма. И ощущал бесконечный воздух вокруг, избиратели видели меня, не зная, что я русский. А я видел их. И понимал: германские депутаты и народ Германии – вместе. 

В Москве депутат сидит в бункере. И видит только других депутатов. 

Наша Дума – не храм демократии, а её гробница.

Депутаты сидят в склепе, где всё подчинено одной цели –

сделать из них мумии.

Увы, часто это удается.

3.

Был шанс сделать что-то схожее с берлинским проектом Фостера в России. В Москве в начале 1990х широко обсуждали: как восстанавливать храм Христа Спасителя. Во многом эта дискуссия определила, как стала развиваться архитектурная оболочка российской власти.

Помню, в начале перестройки пошёл с родителями в Дом Ученых на Кропоткинской. Там был капустник в стиле «физики шутят». И в середине – сценка, смысл которой я тогда не понял. Во всю сцену развернули огромный плакат с изображением вышки для прыжков бассейна Москва. Под плакатом была подпись – «храм Христа Спасителя на Водах». По шушуканью в зале стало ясно, что это очень острая шутка. Я её вспомнил пять лет спустя, когда началась дискуссия о восстановлении Храма.

Я люблю и неплохо знаю прошлое Москвы. ещё в детстве, после уроков, долго бродил по городу с разными историческими книжками, заглядывая в темные старые дворы и преодолевая грязные разбитые переулки. Место строительства Храма Христа Спасителя – проклятое. Его историческое название – Чертолье. Когда-то там был деревянный женский монастырь, а по соседству, чуть ближе к Кремлю – подворье Малюты Скуратова. Набравший силу в опричнину палач Малюта хотел расшириться и поджег монастырь. Монахини же предпочли сгореть, но не подчиниться нечестивцу. А настоятельница наложила проклятие – что ни одно здание на этом месте долго не устоит.

Так и вышло. Малютино хозяйство само скоро сожгли. Место долго пустовало. Храм Христа Спасителя изначально хотели строить на другом месте – на Ленинских горах, там, где сейчас смотровая площадка напротив Лужников. Но уже когда заложили фундамент, выяснили: почвы не выдержат такую махину, и будущий главный собор Русской Православной Церкви переехал в Чертолье. 

Проклятие, впрочем, никто не снял. Стройка была очень трудной. А затем большевики взорвали Храм, не простоявший и пятидесяти лет. Сталин тоже не смог одолеть анафему. Начавшееся строительство Дворца Советов не задалось из-за войны, уже построенный нижний этаж разобрали. И в итоге запустили в его котловане бассейн Москва.

В начале 1990х не выучившая уроки истории российская общественность потребовала не останавливаться на массовых переименованиях улиц и станций метро, а воссоздать Храм. Было, правда, и другое предложение: создать тонкий проволочный каркас здания в натуральную величину, и поставить его прямо над бассейном, в назидание грядущим поколениям. Я был всей душой за второй вариант.

Властям он не понравился. Как же так: ни деньги освоить, ни ленточку перерезать? В итоге мэрия Москвы заказала турецкой фирме масштабную стройку, всё, как положено – с подземной стоянкой и клубом для вип-гостей. Борис Гребенщиков очень точно спел про эту стройку: «турки строят муляжи Святой Руси за полчаса». Сейчас в этом Храме есть всё – нет только Бога. А Москва очередной раз упустила возможность архитектурно прервать цепь насилия. Шутки о том, что пора его сносить, прозвучали уже в 1996м, во время избирательной кампании Бориса Ельцина*** Такая угроза прозвучала в программе «Куклы», вышедшей на НТВ накануне дня голосования, в вымышленном разговоре между мэром Москвы Юрием Лужковым и новоизбранным президентом Геннадием Зюгановым.***. Акция Pussy Riot была бы невозможна в истинной церкви. Но никто не удивился, когда она произошла в этом чужеродном белом камне аккурат напротив пропитанного ночными страхами Дома на набережной, откуда в 1930е вывезли автозаками по два-три раза всех жильцов – депутатов и чиновников.

4.

Зато в годы строительства Храма Христа Спасителя Москва получила другой символ – истекающее черными полосами дыма и копоти здание Верховного Совета. Из этого белого и властного здания в 1993 году парламент изгнали танками и переместили в серое, мрачное здание Госплана СССР. Для Ельцина это был символический жест – выгнать депутатов из их твердыни, и поместить на их место правительство. Тогда всё те же турки перестраивали бесконечные кабинеты в Охотном ряду под нужды парламента, но никто не дал ему ни символы власти, ни свободы, ни открытости. Лепили гетто бессильного народовластия в центре столицы. И слепили. 

В противоположность освобожденному от тоталитаризма советскими солдатами Рейхстагу,

в российском зале заседаний Госдумы никогда не светит солнце.

В нем вообще нет окон. Он будто нарочно спрятан так, чтоб ни один звук извне не проник к народным избранникам через толстые каменные сталинские стены. Гостей туда ведут лишь под конвоем. Даже помощникам депутатов в место обсуждения законов хода нет.

Никто не знает, что там происходит. Люди видят телекартинку, но могут понять только то, что зал обычно полупустой. Неудивительно, что в либеральной прессе Госдуму прозвали презрительной кличкой – «взбесившийся принтер». Вряд ли это точный образ. Вспомним Верховный Совет СССР до-горбачевских времен. Не думаю, что у него было больше свободы в действиях, чем нынче у Думы. Он и собирался дважды в год на две недели – быстренько голосовал, что приготовили, и быстренько разъезжался по домам, «работать на местах». Так что если что не так – это не принтер взбесился, и даже не управляющий им компьютер. Проблема с тем, кто жмет на кнопки…

При этом авторитет у депутатов Верховного Совета был не в пример как выше, чем у нынешних. А в чем причина? Главная – как раз в фиктивности парламентаризма. Депутат очень редко отрывался от коллектива, ведь он не занимался законотворчеством. Он был как все, только со значком, и это примиряло с ним окружающих: вроде бы большой начальник, а работает с нами бок о бок – молодец. Кроме того, имелась процедура отзыва не оправдавшего доверия депутата. её никогда не применяли. Но её существование грело душу.

Так что Верховный Совет был более честной структурой, чем современная Госдума. Он не делал вид, что он «парламент». Скорее, сессия ВС СССР была днем открытых дверей, в котором участвовали заслужившие это право трудом граждане страны, представлявшие разные регионы и сословия.

Но и в Бундестаге есть эта прекрасная традиция – «день открытых дверей». И это не мешает, а помогает его работе парламента.

5.

Хорошо мне знакомый фанатик открытости процедур и помещений Михаил Борисович Ходорковский однажды продемонстрировал мне, как прозрачность влияет на эффективность и стиль работы. Это было в августе 1998 года, как раз в районе дефолта.

Я ещё работал во «Шлюмберже», но уже получил приглашение перейти в ЮКОС вместе с рядом других топ-менеджеров компании. Сомнения были серьезные: задержка зарплаты в ЮКОСе составляла девять месяцев, и многие полагали, что компания вот-вот обанкротится. Коллеги из ЛУКОЙЛа и Сургутнефтегаза активно отговаривали. И я пришел поговорить о перспективах с тогдашним вице-президентом компании – тоже Михаилом Борисовичем, но Рогачевым (в ЮКОСе не всех начальников звали Михаилами Борисовичами, хотя все к этому в душе стремились). Рогачев сделал вид, что уже всё решено, и пошёл в атаку:

– Значит так, Илья Владимирович. Заступаете вы с 1-го августа, – на календаре было 4-е, но Рогачев на такие мелочи никогда не обращал внимания, – раскачиваться некогда, и вот вам задание, – хитро поблескивая очочками «под Берию», быстро говорил мой собеседник. – В компания реорганизация, слышали? – в ЮКОСе не слышать про реорганизацию было невозможно, эта организация реорганизовывалась непрерывно, даже по ночам.

– Вам, как великому нефтянику, – грубо польстил мне, 23-летнему пацану, хитрый юкосовец, – ответственное задание. Смотрите, – он жестом фокусника выудил откуда-то из-за стола свернутый лист бумаги размером в два ватманских листа и развернул его передо мной, как скатерть-самобранку. Лист оказался густо заполнен причудливо переплетенными квадратиками, стрелочками и черточками. Я понял, что моей квалификации не хватит, чтобы понять эту абстрактную картину кисти Кандинского, и стал перебирать в уме пути к отступлению. Оказалось, это была организационная структура головного офиса. Вся – до последнего сотрудника.

– Надо привести этот бардак, – величаво-небрежным жестом Наполеона Рогачев обвел рукой схему, – в соответствие целям компании. Раз вы нефтяник, – Рогачев был металлургом, но в ЮКОСе это не имело большого значения, – значит, знаете, что нам нужно. Только у нас, в моем Инжиниринговом Центре, – а он его возглавлял, – есть принтер, способный это распечатать. Вы понимаете, что это значит? – он испытующе направил острый взгляд на меня. – У нас есть фора, но дня два, не больше!

Потом я понял, что больше всего Рогачев боялся, что найдется другой Михаил Борисович, который его опередит. И даже понял – почему:

– Смотрите, Илья Владимирович, – продолжал мой будущий начальник. – Цифры под квадратами означают число рабочих мест на каждом этаже, выделенном Ходорковским подразделению. Всех лишних – на улицу! 

Очевидно, лишними должны были стать части ЮКОСа, вовремя не купившие чудо-принтер, и рисующие аналогичные схемы от руки.

– Вот вам ещё материалы к размышлению, – подвел итог монологу Рогачев, доставая из шкафа талмуд страниц на тысячу. – Это стратегия компании, разработанная за два миллиона долларов консалтинговой фирмой «Артур Дулиттл». Полная фигня, но Ходорковскому нравится. Официально нынешняя реорганизация идёт по этой схеме. Но помните, оргструктуру всё равно рисуйте не от этих благоглупостей, а от помещений, поверьте моему опыту! Вопросы есть?

Я медленно переваривал услышанное. Мне только что поручили реорганизацию второй по величине нефтяной компании страны! К черту задержки зарплаты! Я точно хотел тут работать. Вопрос у меня был один, но он вытекал из только что услышанного:

– Кабинет дадите?

Рогачев задумался. 

– Дадим. Но дверей в нем не будет. Ходорковский запретил. Договорились?

6.

За время работы в ЮКОСе я понял подход Ходорковского к работе компании. У него было несколько базовых принципов. Первый: отдать все непрофильные виды работ профессионалам. Второй: поддерживать внутреннюю конкуренцию в коллективе, чтобы никто не мог остановиться в своей работе. Третий: иметь четкие правила – регламент – каждого подразделения и каждого процесса. И четвертый: жестко заставлять людей вписываться в отведенные им ограничения: по деньгам, по срокам, по помещениям.

Не тратя время на дискуссию с подчиненными о том, сколько им нужно людей, он просто делил офис компании, пропорционально своему представлению о важности работы каждого подразделения. Сколько людей помещалось в выделенное пространство, столько и работало. То же и в отношении зарплат: вот бюджет, дели его, а как – меня не интересует. И привилегий: хочешь машину с шофером или новую мебель в кабинет – не вопрос: на зарплату можешь себе позволить. Не хватает? Значит, не так уж тебе это и надо. А по срокам – так: если ты думаешь, что не решишь проблему за месяц, а твой сосед считает иначе, главным я  назначу его. При этом

деятельность каждого управленца должна быть полностью прозрачна, минимум кабинетов, минимум бумаг, максимум электроники, максимум индивидуальной ответственности.

ЮКОС доказал: эти принципы прекрасно работают в России, и их пора внедрить на государственной службе.

Надо сказать, что не только я брал уроки у Ходорковского. Билл Гейтс, основатель легендарной Microsoft, был у нас в гостях в Москве в офисе на Уланском переулке. МБХ повел его на экскурсию по зданию, и умудрился застрять с ним в лифте. Никто не знает, о чем они там говорили, пока их не вытащили, но вернувшись в Штаты Гейтс велел убрать все двери в штаб-квартире Microsoft в Редмонде. Говорят, после этого её прибыль удвоилась.

А в России – всё наоборот. Кто бывал в здании Администрации президента на Старой площади, знает – там царил дух ЦК КПСС. Бесконечные коридоры с однотипными дверьми в бесконечные кабинеты. Очередного губернатора отправляют в отставку – вот и ещё один обитатель ещё одного кабинетика, с ещё одной секретаршей и обязательной сталинской лампой на письменном столе. Какие решения принимали помощники президента по экономике, сидящие аккурат в кабинете Брежнева? Или замглавы Администрации по политике, расположившийся в апартаментах Суслова? 

Надо отдать Путину должное – он тонко чувствует ветры истории, гуляющие вокруг Кремля. Но делает свои выводы. После начала войны с Украиной он снес построенный при Сталине «14й корпус Кремля». С этого момента руководство страны находится либо в помещениях царского самодержавия, либо брежневского застоя. Двух главных источников вдохновения этой власти.

7.

Первое же решение нового руководства должно быть – 

убрать все двери во всех кабинетах! И как можно скорее перевезти все государственные учреждения в новые стеклянные здания,

где все слуги народа будут видны гражданам страны.

А старые помещения отдадим под жилье, чтобы уже никогда не было соблазна вернуться на Старую Площадь и возродить подвалы Лубянки.

Это – что касается формы. Но всё-таки главная проблема современной демократии – в содержании. Мы все и всегда ненавидим посредников. Они нам дорого обходятся. Когда в магазине я вижу молоко по цене примерно в 4-5 раз дороже, чем оно стоит у крестьян на селе, я про это вспоминаю. И удивляюсь, что общество забывает: депутат – тот же посредник.

Задача депутата – при обсуждении законов выразить

коллективную волю своих избирателей, а не свою собственную.

Остальное – от лукавого. Но чтобы выразить чью-то волю, надо уметь и хотеть слушать людей и засунуть своё собственное мнение куда подальше. Его надо проявлять в ходе избирательной кампании, чтобы люди поняли, тот ли ты, кто им нужен, и проголосовали. 

Но ведь депутат считает себя крутым. Такая роль – не для него. Нет, быть проводником мнения людей из Администрации президента – ещё куда не шло. А мнения людишек из бескрайних пространств деревень и сел, которые даже не могут бросить пить – увольте.

Людям, закупоренным в одном здании, осененным российским флагом и золотым двуглавым орлом, парящим над черными машинами с мигалками, в конце концов, неизбежно начинает казаться, что именно они – генераторы настоящих идей и истинных смыслов. Если бы в нем собрали больше их видов и сортов, не прошедших селекции крупным бизнесом и губернаторами, возможно, депутаты были бы больше по вкусу своим избирателям.

Задача депутата – договориться, найти баланс сил между разными фракциями. А раз ты каждый день идешь на компромиссы, то через короткое время коллектив становится более важен, чем избиратели.

Простых людишек – тех, что голосуют – депутат видит раз в месяц. А себе подобных – каждый день. Так кто ему ближе? Самый народный депутат обязательно втягивается в эту игру, теряет свою принципиальность и задор. Да и как провести черту между компромиссом и предательством своих взглядов? Особенно когда твои сторонники не понимают разницу. И требуют ярких жестов. И чтоб не думать о последствиях.

Снова возвращаюсь мыслями к голосованию по Крыму… Это странное чувство – ты в большом зале среди множества людей. И понимаешь: сейчас ты один выступишь против всех. И никто тебя не поддержит. 

С «законом Димы Яковлева» было проще. Там, пока ещё не поднялся шум, в первом чтении, я тоже был уверен, что буду один. Но оказалось, что меня неожиданно поддержал Иван Никитчук из КПРФ, а во втором чтении уже присоединились друзья по «Справедливой России», и стало легче дышать. 

С Крымом было по-другому. Я был именно что «против всех», а не «против закона», потому что тогда все депутаты, кроме трех друзей, и были тем законом. И любое движение в сторону от него считали посягательством на думское единомыслие. Но и друзья в этом случае были не готовы драться. Эта борьба была заранее проиграна, но не вступить в неё было нельзя.

8.

Сейчас, думая о «крымском» голосовании, я думаю, что без опыта сопротивления «закону подлецов», наверное, я бы не решился нажать «против». Именно тогда, 14 декабря 2012 года впервые, прежде чем выйти на трибуну, я задал себе главный вопрос: я буду единственным, голосующим «против», или среди четырехсот пятидесяти человек найдется ещё кто-то, способный меня поддержать? Политик боролся во мне с депутатом. А я-человек не понимал обоих. 

Для меня-политика было классно, важно и правильно идти против всех одному. Политики ждут таких моментов, чтобы заявить о непримиримости в борьбе за идею, о готовности идти до конца, о верности принципам. Такие минуты в их жизни бывают не часто. 

Но я-депутат понимал: если пойду один, дело моё проиграет. Я выиграю, а оно проиграет. Поправку, запрещающую иностранцам усыновлять российских детей, всё равно примут. И полторы тысячи детей, стоящих в очереди на усыновление американцами, так и останутся сиротами. Тонкие ниточки, ведущие от каждого депутата к надежде на то, что у этих конкретных сирот всё же будет семья – порвут. Вдобавок на очереди были другие законы, по которым надо было договориться с единороссами. Иначе не то, что тысячи, а миллионы сограждан снова ограбят власть имущие.

А я-человек не понимал, что делать. Идти против всех? Ссориться с друзьями по фракции, многие из которых проголосуют как все? Остаться одному? Нет ничего хуже, чем держать круговую оборону против всего мира. Но я знал: в вопросе детей никаких компромиссов быть не может.

Моих трех друзей – Гудкова, Зубова и Петрова – в тот день не было в Думе. Но я был уверен, что потом, во втором чтении, они разберутся. И не ошибся. Но пока я решил поговорить с другими коллегами. Я подходил к ним в зале заседаний и негромко просил, убеждал, взывал к совести. И понял: всё – бессмысленно. Многие из них и так знали, что я прав. Я не сразу понял, что разыгрывается почти шекспировская драма; но её герои ведают, что творят. Идут на зло сознательно. И из этого рождается трагедия. её бы не было, если б они заблуждались – видели б во зле добро. Но в глазах депутатов я видел отчетливое знание – они знают, что делают. Так что жертвами трагедии стали не только дети-сироты, оставшиеся без семьи, но и эти люди.

Едва я взял слово, на меня навалилась гора одиночества. За стенами Думы решения ждали тысячи людей, и многие были за меня. Но в том-то и дело, что когда говоришь в зале заседаний, ты отрезан от мира. На тебя смотрят сотни глаз, но ты не чувствуешь азарта. Если б я видел в них неверие или сомнение, я бы горячо разубеждал, доказывал, объяснял, почему не надо принимать эту поправку. Но они и сами знали: её принимать не надо. Но знали, что они её примут. И максимум, что нужно сделать – пережить сегодняшний день.

9.

После того голосования я внимательно следил за тем, что пишут и говорят о «законе Димы Яковлева» в СМИ. Он с самого начала был ответом на американский «закон Магнитского», но антисиротская поправка, которая по-настоящему всколыхнула общество, появилась лишь три дня после первого чтения. Тогда прошло множество телевизионных дебатов, где общественные деятели сцеплялись с депутатами, пытаясь убедить их в пагубности поправки и надеясь словами и знаниями что-то изменить. Но когда смотришь на это из стен Думы, тебе яснее ясного – ничего не изменишь. 

Нельзя убедить в своей правоте тех, кто и так знает: ты прав.

По закону трагедии, с самого начала и до конца в этой истории красной нитью шла интрига. Не самая хитроумная и сложно-сплетенная. В общем-то, простая, как и любая чекистская разводка. Должна была состояться, по-научному, консолидация элиты. А по-простому: надо было всех повязать кровью, чтоб знали, чей хлеб едят. То есть тогда, по сути, не «закон Димы Яковлева» принимали, не беспокойство о российских детях проявляли. Происходило болезненное, почти кровавое сращение ста коррупционеров, попавших в список Магнитского, с депутатами, голосовавшими за «закон Димы Яковлева». Они автоматически внесли себя в список произвола, насилия и беззакония.

Я говорил об этом в Думе. Меня слушали очень внимательно. В зале звенела тишь. Я чувствовал: ко мне оттуда тянутся нити их эмоций. И душой они на моей стороне. Но трагедии не было бы, не будь эти нити порваны. её закон нерушим: герои убивают то, что любят. Или позволяют тому, что любят, убить себя.

Я почему-то вспомнил о мышах, и испытал такое же чувство, как тогда, когда они, замерзшие, валились на землю, не добежав.

Депутаты были на моей стороне, но проголосовали так, как им велели. В первом чтении меня поддержал коммунист Никитчук. Во втором нас стало четверо. В третьем – восемь. Я один голосовал «против» во всех чтениях. Проголосовал за то, чтобы остаться человеком. 

Я знал, что победил.