О ДЕРЕВНЕ

Деревня… Это мягкое звукосочетание в последние годы вызывает во мне лишь одно кровожадное желание – ставить к стенке тех, кто бросил деревню, сделал вид, что её нет, позволил ей умирать, и ждет её смерти, чтобы развести руками и сделать вид, что он тут ни при чем. И к смерти колхозов и бегству селян не имеет никакого отношения.

Картина – белая деревня, занесенная снегом. Новосибирская область. Дома – обычные, из почерневшего дерева. Здесь таких сорок или пятьдесят. На каждом – снежная шапка. Не знаю, как, по каким признакам, но при первом взгляде ясно – в них не живут. Окна не заколочены, и вообще они не сильно отличаются от тех четырех-пяти, где есть жильцы. Но какое-то странное тяжелое чувство наваливается, как ком снега вместе с пониманием – жители этих домов не уехали в город за лучшей жизнью. Где нашли её многие и остались навсегда. Нет, они доживают свою сокращенную жизнь здесь, в этих домах, надеясь на что-то, а, может, к уже нет, не надеясь совсем, просто ожидая конца. Потом тихо сгинут – в холодную сибирскую землю.

Старики умирают. Отживают свой век и умирают. Но что-то мешает мне это принять, как должное. Наверное, тихо живая мысль о том, что всё могло бы быть иначе. И в другой экономической системе всё было иначе. Земля родила, в деревни стекался людской поток и бурлил, рождая биение жизни. Невероятная подлость вчерашних политиков в том, что они развалили колхозы. Невероятная подлость сегодняшних политиков в том, что они закрыли на это глаза, перевели ещё крепких деревенских стариков и старух в разряд лишних людей и позволяют им сгинуть…

В одном из таких домов я встретил мужика лет шестидесяти. Он сидел на табурете у окна и тихо скулил на белое поле, на черные безлюдные дома.

– Вот – сижу. Мечтаю хоть одно человеческое лицо увидеть, – сказал он. – Пусть таджики приедут, пусть узбеки, лишь бы люди были.

И я спросил себя: каково это на старости лет остаться одному? Как это – с нетерпением ждать смерти, что положит конец этому беспрерывно белому полотну? Я этого не знаю. Могу только вообразить. Но я категорически не согласен ждать, пока эти люди вымрут, тихо бурча и не мозоля нам – депутатам и политикам – глаза. Вроде бы, если разобраться – ну, вымрут и вымрут. Экономика наша, в которой лишь только оживает сельское хозяйство, ничего особенно не потеряет. Но, повторю: душа противится. 

Вспоминаю своего деда. Мне трудно переносить с него кальку на этого мужика – мой дед родился в Сибири, но не жил в деревне и до конца своих дней работал, переезжая из города в город. Но как только я соглашаюсь на это «пусть вымрут», приходит память о деде. А с ней чувство, будто из меня что-то украли и съели. Я – рационален и практичен. Сентиментальность – это не мое. И потому я думаю, что это чувство выжранного – скорее всего, страх перед разрывом преемственности между теми, кто родил нас, и теми, кого родили мы. Оказываясь в таких деревнях – мне положено в них ездить, я депутат – я стою среди безлюдной пустоты, как над пропастью, куда летит страна, порвавшая всё скреплявшее её прошедшее с настоящим и будущим. 

И дело не в моей излишней чувствительности. Тут что-то другое. Наверное – ощущение принадлежности. Вряд ли, я испытал бы то же чувство, стоя посреди вымирающей новозеландской деревни. Или французской. Или немецкой. Думаю, такое чувство можно испытать только на родной земле, какой бы пустынной и брошенной она ни была.

Российская деревня – очень разная. Есть сибирская, есть кубанская, есть северная, есть волжская, уральская, татарская, кавказская… У моих родителей есть дом в небольшой деревне во Владимирской области – километров 100 от Москвы, если по прямой, и 150, если по дороге. Так вот, там до сих пор опричнина. Люди мрачные, пьющие, замкнутые, но очень хозяйственные – засевают каждый клочок своих бесплодных почв; ходят в лес по грибы-ягоды, как на работу; держат скотину. Отъехать 30 километров до соседней Ярославской области – будет душа нараспашку, гостеприимство, разговор о чем угодно; а поля – заброшены, хозяйства нет. И везде – Россия…

2.

Универсального для всей страны рецепта развития деревни нет. Правительство создало условия для работы крупных агропромышленных комплексов. Прочие пусть выживают, как хотят. В этом, конечно, есть особый цинизм – реформы 1990-х шли под разговоры о разрушении колхозов/совхозов, как якобы неэффективных атавизмов советской системы, и о переходу к фермерству, «как на Западе». В итоге никаких фермеров, работающих на своей земле, не возникло. Зато произошло, напротив, укрупнение там, куда пришли большие деньги – в основном в Черноземье, а то, что прекрасно работало, скажем, в Сибири, весьма успешно развалили.

Ключевой вопрос развития российской деревни –

вопрос о ценах на энергоносители.

Я уже писал, что «нефтяное проклятие», по выражению либеральных экономистов, на самом деле – наше великое конкурентное преимущество. Если его правильно использовать. Но пока Россия выглядит местом притяжения всех неблагоприятных факторов: на большей части её территории плохие климатические условия, огромные расстояния, высокие цены на всё, и даже топливо дороже, чем в Америке. Как тут выжить сельскому хозяйству?

Я вижу единственный выход – надо привести в порядок внутренние цены на энергоносители. Мы ещё поговорим про налоги, как можно разделить внутренние и внешние цены без ущерба для нефтедобывающих компаний, используя механизм концессий. Сделав это, мы поможем селянам возродить их села – кто, кроме них, справится с этим лучше?

Еще один ресурс, который мы не используем – экологическое (или как его ещё называют – органическое) земледелие. Антипод промышленного способа производства, с его химией и геномодифицированными продуктами. Движение за органическое земледелие набирает силу в мире; но на Западе не так легко им заниматься – нерентабельно. А наши хозяйства могли бы сказать своё слово. Но это так, вишенка на торте.

3.

Когда говорят о сельском хозяйстве и жизни деревни, чаще всего копья ломаются по земельному вопросу. Да, он очень важен, хотя и менее важен, чем вопрос энергетики. Меня проклянут мои левые коллеги и друзья, но я считаю, что без собственности на землю вряд ли можно обойтись. Ей нужен хозяин. Только тогда она будет работать. 

Крестьянин должен знать: эта земля – его и только его.

И больше – ничья.

Но тут же разочарую я и либеральных оппонентов: земля не может быть таким же товаром, как металл или нефть, по простой и совершенно рыночной причине – как метко заметил Марк Твен, «её больше не производят».

Чем должна отличаться земельная собственность? Во-первых, необходимо ограничить возможность её перепродажи. Каждый акт перепродажи должен сопровождаться уплатой значительного налога: это ограничит возможность спекуляций. Во-вторых, надо дать право государству легко изымать земельные участки под общественные нужды (при этом компенсационная стоимость должна оговариваться заранее, при покупке земли, а перечень причин изъятия должен быть жестко ограничен законом). В-третьих, налог на землю должен быть значительным, но в его размере должен предоставляться вычет из других налогов при вовлечении земли в оборот: при производстве сельскохозяйственной продукции, либо при строительстве на ней. Это – важное отличие от условий, принятых сейчас, которые легко обходят ушлые коммерсанты. Оно гарантирует невозможность накопления брошенных земель. Это как с замками в Европе: любой может купить их в собственность, но налоги заставят держать их доступными для публики, как музеи.

Можно, конечно, как надеются московские городские «реформаторы», подождать, пока селяне вымрут. Немного осталось. Но я с этим категорически не согласен. Не так уж много времени прошло после распада Союза. Не идеализирую советское время, просто сравниваю то, что было, с тем, что есть. В Союзе все было по-другому. И на селе – явно лучше, чем сейчас. Поэтому я уверен: всё надо снова изменить. И сделать это можно в течение жизни одного поколения. У него на глазах. Изменили в плохую сторону? Теперь изменим и в хорошую. Если поймем: наши корни – в деревне. На нашей великой земле…