О ВЕРЕ И ЦЕРКВИ (ЧАСТЬ 1)

Я – человек не религиозный. По правде говоря, я – совсем не религиозный.

Но я знаю историю своей страны. И часто думаю о патриархе Тихоне, к которому в большевистское заточение тайно прокрались офицеры белой гвардии и попросили письменного благословения для всех русских людей на борьбу с большевиками.

Я – не историк, и не хочу брюзжать о том, что было бы c Россией, дай он такое благословение. Я – прагматик, и не рассуждаю в сослагательном наклонении. Но я знаю: патриарх благословения не дал. «Я не могу благословить на гражданскую войну, – сказал он. – И “красные” и “белые” – все чада моей Церкви, кто-то верный, а кто-то заблудший. Я могу молиться только о примирении российского народа».

Мое отношение к вере отражено во фразе неизвестного мудреца, спетой Егором Летовым: «не бывает атеистов в окопах под огнем». Впрочем, как правильно сказал другой мудрец, это аргумент не против атеизма, а против окопов.

Мы – на войне за справедливость. Боремся за свои идеи и жизнь. В этой борьбе всем нужна опора. Одни находят её в вере. Другие, сильные духом, опираются на людей. Иные, чтобы почувствовать силу, бьют ближних. Это от неверия. Прежде всего – в себя.

Вероучение – это система аксиом. В университете меня учили всё ставить под сомнение и перепроверять. И я так и делаю. Это помогает находить неочевидные решения сложных задач. Но сейчас, став старше, я понимаю:

есть вещи, в которые надо просто верить. Прежде всего – в людей.

Это – главная аксиома моей жизни.

Упрекните меня ещё раз в излишнем миролюбии и готовности к компромиссам. В том, что я не предлагаю короткий путь к переменам – союз со всеми против общего врага. А я отвечу вам совсем другое:

я хочу единения на принципиально новом уровне и новой основе. Хочу, чтобы нас объединила правда.

Эта правда в том, что все мы, «белоленточники» и «не белоленточники» – хоть и разные, но родные. Я считаю, что самые слабые объединения – те, которые против кого-то. Самые сильные – за. Лидер нашего времени – человек, способный нести новое, собирая его по зерну. А не тот, кто, нарядившись в белые одежды, осыпает остальных оскорблениями.

Патриарху Тихону это было чуждо. Но почему, спросит кто-то, я привожу здесь пример из жизни деятеля Церкви? Ведь, мягко говоря, скептически отношусь к ней, как к институту. Потому что обсуждаю его поступок не в религиозном контексте. А смотрю на него как прагматик. И вижу: человек (а для меня патриарх, прежде всего, человек) не прогибается под исторические условия, возможно, несущие смерть, а твердо стоит на одном из главных принципов того, во что верит: «Все – чада этой Церкви. И все равны».

2.

Вера в принципы, в ценности – необходима. И не случайно я говорю о вере с видным исламским философом и одним из основателей «Левого фронта» Гейдаром Джемалем:

– В чем главное отличие ислама от христианства? – спрашиваю я.

– В исламе нет Церкви. Ты общаешься напрямую с Всевышним с помощью учителей-наставников. Но никто не может тебе навязать своё понимание Его сущности. Не может присвоить себе право говорить с Ним от твоего имени, – отвечает Джемаль.

Ответ меня поражает. А он говорит ещё одну мудрую вещь:

«меньшинство является носителем миссии,
в отличие от большинства, которое просто живет».

Я бы, правда, добавил к этому то, с чем Джемаль вряд ли бы согласился: важнейшая миссия пассионарного меньшинства – дать возможность большинству вот так просто жить. Причем – достойно. А не упиваться своим превосходством, как это порой бывает.

Помню, когда я впервые слышу о меньшинстве и его миссии, я думаю, что именно здесь лежит главное отличие учения, которому следует Джемаль, от православия, которому нужно всегда ощущать себя большинством. Хотя для меня лучшие годы Русской Православной Церкви – годы советской власти, когда она была в меньшинстве и в России, и в изгнании. Тогда, при всей неизменности её духовной миссии, как спасения и обретения Царства будущего века, её цель ясна: сбережение веры и традиции. А сейчас я вижу, как она вновь ищет свою миссию, но найти не может.

Я смотрю на христианство во многом глазами булгаковского Иешуа Га-Ноцри. Это он говорит ту фразу, что и сегодня служит одной из основ моего мировоззрения: «все люди добрые». Я помню, как впервые в девять лет читаю «Мастера и Маргариту» и думаю: «И Марк Крысобой – добрый?»… И отвечаю вместе с Иешуа: «Да, он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств… Если бы с ним поговорить, он резко изменился бы».

Мой опыт учит: мы получаем от людей то, чего ожидаем. Ждем предательства, злобы, насилия? Получаем их. Наверное, я счастливый человек – не помню, чтоб кто-то меня всерьёз «кинул» или подставил. Не помню измен. Я всегда нахожу общий язык с современными крысобоями-омоновцами – ведь злых людей нет, есть несчастливые.

И ещё одна важнейшая для меня мысль у Булгакова: «самый страшный порок – трусость». Страх, поиск сильной руки, боязнь иметь своё мнение – главный источник силы тиранов. Страх велит человеку отказаться от свободы, смириться с подчиненностью. Не зря в русских тюрьмах придумали максиму: «не верь, не бойся, не проси», из которой следует: верь не словам, а делам; не бойся, а делай; не проси, а требуй!

3.

В своей культовой книге сын профессора Киевской духовной академии Булгаков излагает этические основы христианства в форме, максимально доступной читателю. В том числе – скептически глядящему на мир творческому классу. Который чаще всего в Бога не верит, но лицо которого определяет христианская этика: «не убий», «не укради», «возлюби ближнего своего». Как и лицо всего нашего мира, несмотря на разнообразие живущих в нем культур и религий. Эта общая для всех основа предлагает нам видение научно-технического прогресса, устройства и развития общества. Но даже христианство не едино. И три его ветви формируют разные стереотипы поведения, разное отношение к труду, разное понимание успеха.

Католицизм агрессивен. Он рождает совершенно не христианские явления: инквизицию, крестовые походы, религиозные войны. В старину католические нации – самые жесткие завоеватели, готовые истреблять мешающие их экспансии народы (например, ацтеков Мексики). Католическая церковь создает крупнейший транснациональный финансовый концерн с центром в Ватикане, управляющий никому не известным числом активов.

При этом католицизм хранит и несет миру европейскую культуру, создавая университеты и новые библиотеки. В годы междоусобиц и упадка Европы, он же рождает ордена – квазигосударственные системы, устроенные по экстерриториальному принципу. Схожие структуры готовы сейчас вернуться в нашу жизнь. Но о них – позже.

Протестантизм – движение протеста против коррумпированных, сросшихся светских властей и католической Церкви. Движение не только религиозное, но и политическое. Две его ветви – либеральная и консервативная – различаются с точки зрения требований к образу жизни. Но обе возводят в высшую добродетель успех и труд. Этим они отличаются от католичества, где высшая ценность – аскеза и служение Богу, что мешает участию самых дееспособных и амбициозных членов общества в экономической жизни.

Не удивительно, что реформация дает толчок развитию капитализма. И именно протестантские страны становятся экономическими лидерами индустриальной эпохи.

Другая важная черта образа жизни протестантов – скромность. Члены ряда конгрегаций ограничивают личное потребление, избегают трат на роскошь, не носят драгоценности, ездят в простых машинах. Дети-подростки из богатых семей работают официантами и продавцами. Между домами нет заборов, состоятельность не дает права на привилегии.  Что говорит о достатке, так это размер и расположение дома, престижность образования, качество еды, стоимость отдыха и в другие малые радости жизни. В остальном с деньгами так: иметь можно, но не выделяясь на фоне окружающих. Счет в банке – это твой отчет перед Богом, насколько хорошо ты трудился во славу Его.

Православие либеральная публика обычно трактует как нечто, ещё более консервативное, чем католичество, ещё более закрытое, инертное и косное. Не соглашусь! В России общество категорически не поощряет показной достаток. Также, в отличие от католичества, наш подход к освоению новых земель подразумевает ассимиляцию народов, а не их эксплуатацию и истребление. Российская традиция «из грязи в князи» говорит о награде за труд здесь, на земле, а не потом на небесах, как у католиков. За роднящей православие и католичество жесткостью догматов и пышностью обрядов важно видеть:

православие, как и протестантизм, ставит во главу угла труд.

Именно пример труда надлежит подавать православным монахам. В техническом и технологическом плане, а особенно – в сельском хозяйстве, монастыри опережают крестьянские производства и помогают их развитию. Чем отличаются от монастырей католических, где копят фундаментальные, а не прикладные знания; где богословы обсуждают ценообразование, норму прибыли и приличные виды труда.

Православие ещё до появления протестантизма считает: любой труд богоугоден. Но они по-разному понимают труд. Одни ценят личную удовлетворенность его плодами (если он и не востребован другими, то воспитывает личность и укрепляет дух), а вторым важна оценка общества (отсюда – выбор более прибыльного дела).

Ряд сходств между православием и протестантизмом порой ведёт к возможным крупным политическим шагам. Много лет, даже столетий, шёл диалог об объединении Русской Православной Церкви и Церкви Англиканской – одной из крупнейших реформатских конгрегаций. Этот процесс не прервала даже революция 1917 года. Его политические последствия могут быть огромны. Но сравнительно недавно, в 1990е годы, всё окончательно срывается. В чем же причина? В женском священстве. Англикане его допускают, а православные – нет. Но – почему? Видный теолог о. Иоанн Шмеман отвечает прямо: «в сущности, мы не знаем, в чем невозможность женского священства. Мы только чувствуем». Так эмоция, рожденная обычаем, становится причиной отказа от крупного политического решения.

4.

Важно видеть разницу и между отношением трех ветвей христианства к общественной жизни и гражданской активности. Отношение протестантов коренится во внутренней политике средневековой Европы. Отношение католиков и православных – в геополитическом конфликте Византии и Рима.

В средние века католичество имеет наднациональный статус и светские власти делят с ним свой суверенитет. Чего стоит история с Генрихом VIII, который вынужденно инициирует раскол с Римом для развода со своей первой женой Екатериной Арагонской.

На Рим или Ватикан, если не считать разборки внутри Италии, вплоть до Наполеона, не принято ходить войной. С натяжкой можно припомнить только конфликт папы Климента VII с императором Священной Римской империи Карлом V. Де-факто в католических странах Европы, кроме законных светских властей, есть ещё один мощный политический игрок – местный кардинал, который иногда может превосходить национального правителя реальной властью (яркий пример – знакомый всем наших соотечественникам по «Трем мушкетерам» кардинал Ришелье).

Зато отказ православной Византии подчиняться воле Рима становится причиной похода католиков-крестоносцев на Константинополь и его разорения в 1204 году. Кстати, почти за триста лет до того – в 907м – его атакует языческая Русь. Многим памятен щит на вратах Царьграда, согласно поэтической легенде, прибитый киевским князем Олегом.

Эти средневековые религиозные распри неожиданно возрождаются на моих глазах в XXI веке. В Украине, когда я туда приехал после «Евромайдана», у всех на глазах развернулась настоящая религиозная война. Разобраться в ней людям, не являющимися церковными историками, невозможно, поэтому стоит немного написать о реальной истории вопроса.

Итак, в 988 году киевский князь Владимир приглашает византийский клир крестить Русь. С 1325 года, после разорения Киевской Руси татарами, резиденцией главы церкви (по-прежнему Киевского митрополита), становится Москва. В 1448м, в ответ на подписание Константинополем Флорентийской Унии, что означало признание греками лидерства Рима, в Москве избирают митрополитом Киевским и всея Руси русского епископа Иону. Начинается фактическая автокефалия Русской Церкви, потерявшаяся на фоне падения Византии под ударами османов. В 1470м, однако, когда уния уже вновь отвергнута Вселенским патриархатом, Киевским митрополитом снова назначают грека. С этого момента и вплоть до принятия Киевом новой, Брестской Унии в 1596 году, параллельно существуют киевская и московская церкви. Причем обе именуют себя «всея Руси».

Вторично восстановить киевский престол Константинополь пытается в 1620-1686 годах, после чего тамошний патриарх вынужден признать фактически сложившуюся ситуацию перехода территории современной Украины под контроль России, и подчинить Киевского митрополита Москве. Эта ситуация продержалась до 2018 года.

В 1588 году Борис Годунов убеждает Вселенского Константинопольского патриарха Иеремию II учредить пост патриарха Московского и отдать его митрополиту Иову (при условии признания отдельного статуса Киевского митрополита, который остаётся в подчинении Вселенского патриарха). В 1593м в Константинополе собор патриархов Константинопольского, Александрийского и Иерусалимского окончательно признает законность патриаршества в Москве. Между светской и духовной властью возникают отношения «симфонии» – они согласно правят православным людом.

Затем Петр I упраздняет патриаршество и делает Церковь придатком государства. С тех пор многие годы Православие в России служит частью государственной машины, укрепляя её ради своего выживания. Это напоминает мне поведение руководства КПРФ, которое ради выживания партии идёт на сделки, лишающие её политику содержания и сути. В Российской империи Церковь хоть и играет важную общественно-политическую роль, но напрямую в политике не участвует. Не принято это и в православной среде в целом.

К этому моменту Западная Европа успевает пережить разделение Римской церкви и протестантских конгрегаций, кровопролитные религиозные войны и сильное снижение политического и экономического веса Ватикана. Всё это воспитывает и католиков, и реформатов в духе религиозно окрашенного политического активизма. В то время, как подобная окраска политических взглядов православных значительно слабеет.

5.

Зато ислам с самого начала – политический проект. Вобрав в себя и иудейские, и христианские амбиции, он объединяет и вдыхает силу в арабский мир. Благодаря системе инструкций и правовых норм Корана, он быстро распространяется в Средиземноморье, опережая менее политизированное христианство. В такие страны, как Испания, именно ислам приносит расцвет после нескольких столетий владычества христианских вестготских правителей и утверждается практически на семь веков. Причем в это время ислам показывал себя религией, гарантирующей мирное сосуществование разных народов и вероисповеданий, многократно более толерантной, чем тогдашнее христианство.

В те времена, а также во времена Османской империи, вплоть до 1924го года, ислам, не имея своей церкви, становится основой государственного устройства (халифата) сперва арабов, потом турок. А потеряв своё геополитическое значение, во многом утрачивает и роль двигателя прогресса в странах своего влияния. Как и всюду, где общество начинает жить былым величием, его атрибуты становятся орудиями реакции.

Мы это видим в современной России: тоска по величию СССР, культ Победы в Великой Отечественной, всё это может укреплять единство нации, когда она развивается; но когда социальный кризис углубляется, те же воспоминания служат питательной средой агрессии и шовинизма. Этот эффект привел к власти Гитлера в 1930х, он же служит питательной средой исламского терроризма, и, конечно, главной подлинной «скрепой» путинизма.

Тем не менее, глубоко ошибочно приписать реакционность и отсталость самому исламу. Это ещё менее дальновидно и разумно, чем объявлять православие фактором отсталости России. Причина кризиса во многих мусульманских странах – отнюдь не ислам. Многие из них динамично развиваются – как государство с наибольшим числом мусульман Индонезия, или Турция, не говоря уже о нефтяных монархиях Персидского залива.

Переосмысление роли религии и церкви в жизни общества происходит ныне во всех конфессиях. В XX веке, когда ветви христианства в Европе постепенно, но постоянно теряли свои позиции, ислам, в чьей зоне влияния лежат основные центры нефтедобычи, стал одним из главных глобальных политических факторов. С точки зрения многих стран его роль не всегда позитивна, чаще всего с ним связаны вызовы привычному порядку вещей – но не здесь ли залог того, что всё человечество может использовать пассионарный заряд последователей пророка в интересах развития?

Не могу не отметить: отсутствие вековой аристократии, интегрированной с духовенством, периферийное положение и высокий уровень рождаемости, ведут к смычке политического ислама и левых групп по всему миру. Яркий пример – международная поддержка Палестины, где движение ХАМАС на подконтрольных ему территориях проводит левую политику и имеет массовую поддержку.

Это важно для ключевых политических игроков Востока и Запада. Оставляя за скобками режим аятолл в Иране, Талибан и ИГИЛ, обращусь к личному опыту.

6.

Году в 2006м в Москве, в рамках работы Совета по внешней и оборонной политике, мы встречаемся с бывшим специальным послом Буша в Ираке, видным американским дипломатом Робертом Блэквиллом[6]. Речь идёт об Ираке, где он служит до конца 2004 года, и о грядущих выборах в Палестине, откуда он и прилетел к нам в гости.

Импозантный седовласый Блэквилл – воплощение консерватора, расписывает успехи американцев в Ираке. Участники встречи – российские эксперты-международники – недоверчиво хмыкают, но каверзных вопросов не задают. Как-никак, перед ними бывший начальник госсекретаря Кондолизы Райс. А мне терять нечего, и я включаюсь:

– Вас послушать – прямо как наше телевидение про Чечню рассказывает! – Председатель СВОП Сергей Караганов на этих словах смотрит на меня с любопытством. Американец же сарказма не чувствует. – Всю страну перепахали, и порядок там будет ровно столько времени, сколько будут стоять ваши войска. Но ни одно правительство, про которое люди будут думать, что вы его поддерживаете, не имеет шансов на выборах…

Блэквилл ощутимо напрягается:

– Вы недооцениваете мудрость освобожденных народов. Они выберут не экстремистов, а спокойную созидательную жизнь, которой лишены все эти годы!

– И каков же ваш сценарий выборов в Палестинской автономии?

– О, там всё гораздо проще, чем в Ираке, – сияет американец. На этих словах эксперты смотрят на него с любопытством. – Мы создали все условия для образцовых выборов. Движение ФАТХ[7] имеет заслуженный авторитет, а небольшие оппозиционные фракции нужны, чтобы палестинские политики учились демократическим процедурам.

– То есть вы прогнозируете победу ФАТХ?

По моей информации (а я её имею из первых рук, так как уже упомянутый Гейдар Джемаль буквально только что организовал в Москве переговоры израильтян, ХАМАС и Хезболлы), репутация погрязшей в коррупции и одуревшей от свалившейся на неё власти ФАТХ примерно та же, что и у «Единой России».

– Естественно, а кого же еще? – искренне дивится американец. – У них бюджет автономии и признание мирового сообщества. А остальные – экстремисты какие-то!

Я вспоминаю, что власть часто лишает разума независимо от национальности.

– А вы людей-то пробовали спросить? Узнать их точку зрения?

Блэквилл машет рукой.

– Да. Мы регулярно получаем социологические опросы. Ситуация под контролем!

О, как это знакомо…

– А выборы будут честные?

– Да. А как иначе??? – восклицает он. Похоже, для гостя мой вопрос, как плевок в душу. – Наши советники будут контролировать все участки. Всё пройдёт по высшим стандартам демократических процедур!

Я знаю: Блэквилла на выборах ждет сюрприз. И сворачиваю наш увлекательный спор. Отдельным товарищам явно надо учиться на своих ошибках. До сих пор жалею, что не заключаю с ним тогда пари: на выборах уверенно побеждает ХАМАС, получив абсолютное большинство в парламенте. Израиль и США итоги выборов не признают, Палестина оказывается ввергнута в хаос. 28 депутатов ХАМАС сидят в тюрьме. А Штаты такими глупостями, как честные выборы на Ближнем Востоке, больше не занимаются.

…Минут через пять после спора в зал влетает опоздавший к началу видный телеведущий (и тоже член СВОП) Сергей Брилев:

– Можно вопрос вне очереди, господин посол?

Караганов разрешает.

– Почему бы Соединенным Штатам не использовать опыт, полученный Россией при строительстве мирной жизни и демократии в Чеченской республике?

Брилев тогда так и не понимает, над чем хохочут обычно чопорные эксперты…

7.

Попытки навязать другим свою волю кончаются одинаково. И хорошо, когда это остаётся в плоскости предвыборной полемики. Черно-белое видение мира – источник исламского террора и программирует рост радикализма и фундаментализма в этой молодой и бедной среде, противостоящей грубому давлению извне. Но она рождает не только экстремистов. Рост самосознания исламской улицы, подогретый международными левыми группами, пробуждает силы, сходные с теологией освобождения. Возникают союзы левых и исламских групп. Яркий пример – «красно-зеленая» коалиция Respect[8] в Великобритании, опыт которой я использовал при создании «Левого Фронта» в России.

Надо сказать, что у меня, как материалиста, идея союза религиозных и левых групп вызывает двойственные ощущения. Я прекрасно помню польских коммунистов, на Пасху крестящихся у Матки Боски Ченстаховской – в своего рода польском аналоге Троице-Сергиевой Лавры. Но одно дело – обряды, другое – содержание.

Мать Тереза так описывает соотношение христианского и социалистического учений: «Я считаю учение Христа глубоко революционным и абсолютно идентичным делу социализма. Оно не противоречит даже марксизму-ленинизму». Правда при этом важно учесть: марксизм-ленинизм разные силы понимают сегодня по-разному.

Лидер и идеолог Боливарианской революции в Южной Америке Уго Чавес заявляет: «Иисус Христос, несомненно, историческая фигура – повстанец, один из наших, антиимпериалистов. Он восстал против Римской империи. Кто посмел бы сказать, что Иисус – капиталист? Нет, капиталист – Иуда, взявший свои сребренники! А Христос – революционер. Он восстает против религиозных иерархий. Восстает против экономической власти той эпохи. Он предпочитает смерть, защищая свои гуманистические идеалы. Он жаждет перемен».

Так относится к Иисусу и ряд других политиков и клириков Латинской Америки. Там рождается теология освобождения – богословская школа, считающая источниками греха бедность и угнетёние. её учителя, например, Игнасио Ельякурия, объявляют, что новая цивилизация – цивилизация бедных – противостоит цивилизации богатых, подобно Молоху жрущей людей и планету. Ряд видных деятелей этого социально-религиозного учения делают политическую карьеру и даже входят в правительства, провозглашая Иисуса – не только спасителем и утешителем, но и освободителем угнетённых.

Меж тем, для католиков у Христа есть наместник на земле – римский Папа. Человек. В этом я вижу важный посыл: земное не менее важно, чем небесное. Он глубоко гуманистичен. И близок мне, так как дает возможность даже в условиях такого консервативного института, как религия, говорить о важности земной деятельности и об источнике святости, которым может быть человек. Думаю, не в последнюю очередь из-за этого теология освобождения развилась именно в католицизме.

Но её осуждают противники левых взглядов Папы Иоанн Павел II и Бенедикт XVI, и в противовес теологии освобождения предлагают теологию умиротворения. Неправда ли, это напоминает идейное противостояние вокруг Болотной, когда левые, и я в их числе, настаивают на радикальных действиях, а правые либералы стараются успокоить протестующих, торгуясь с властью за поблажки для себя?

Предложу параллель. Для многих, возможно, неожиданную. Как-то в передаче «Что? Где? Когда?» предлагают вопрос: конкурент водочной компании продает продукцию по более низкой цене, чем она. Снижать себестоимость нельзя, убытки ведут фирму к разорению. Но совет директоров принимает странное решение, спасающее компанию. Что это за решение? Ответ: решение – резко поднять цену на свою водку, превратить её в премиальный продукт и занять более платежеспособный сектор рынка.

Подобный ход показан в сериале «Молодой папа». Там перед Католической церковью встает проблема: паства хочет реформ вроде признания однополых браков, разрешения абортов и т.д., популярность падает, доходность – тоже. И бюрократия Ватикана возводит на престол человека, который, по её мнению, может дать людям реформы – самого молодого кардинала. Дескать, он «деловой и прогрессивный» сделает из Церкви поп-культуру, начнет её продавать, вернет спрос и повысит рентабельность.

Но новый папа делает всё наоборот – он крайний консерватор. И делает церковную жизнь строже. А в интронизационной речи предлагает собравшимся на Площади святого Петра: «не спрашивайте меня, что Бог сделает для вас, спрашивайте, что вы готовы сделать для Бога; не спрашивайте, зачем вам Бог, а скажите, зачем вы Богу». И при этом всё время сомневается: достоин ли он Бога? Достаточно ли он верит? И – творит чудеса.

Кардиналы в ужасе: его консерватизм нас погубит! Но – нет. Люди видят: к власти пришел честный человек, для которого Библия – вечный и незыблемый документ, а не айфон, который можно проапгрейдить. И идут за ним. Больше того – приходят новые.

Что это с его стороны? Виртуозный маркетинговый ход? Или он точно знает, как сказано в фильме, что «если что-то можно проапгрейдить, то это рано или поздно выбросят»? Потому что сделают новый айфон. То есть апгрейд недопустим. Из этого не сложно вывести важный жизненный и идейный постулат:

в вопросах политики компромисс необходим;
но в вопросах ценностей компромиссы гибельны.

Нельзя подлаживать их под моду и нравы. Чтобы и тебя в какой-то момент не выкинули и не заменили. Это – очень важно.