О РАЗВИТИИ (ЧАСТЬ 2)

Слово «национализация», столь пугающее либеральные круги, весьма популярно у большинства граждан бывшего СССР. Это очень хорошо понимают в Кремле и играют на этом. Хотя ничего особо страшного нет ни в национализации, ни в приватизации – эти два процесса являются сторонами одной и той же медали. В отдельных отраслях государство более прогрессивный собственник, в других – бизнес. Одно и то же предприятие на одних стадиях своего развития может быть более эффективным в частных руках, на других – как государственная структура. Ни одна из форм собственности не может быть самоцелью, но должна быть инструментом развития производства и процветания большинства граждан.

В начале путинского правления частный капитал контролировал две трети экономики. К 2020 году государство формально вернуло себе половину из этой доли (правда, взамен приватизировав примерно треть сельхозземель) – хотя на самом деле, конечно, это не было национализацией, а раздачей «ярлыков на княжение» ближайшим друзьям президента. Они сейчас управляют формально государственной собственностью, однако делают это в своих личных интересах, поэтому поведение таких компаний ещё хуже, чем у приватизированных частных: никакого интереса в технической модернизации там нет. Напротив, им нужны такие инвестиционные проекты, которые бы длились максимально долго и включали бы в себя максимальное количество капитальных затрат (идеально – какую-нибудь большую стройку), на которых можно украсть побольше денег.

Была ли альтернатива созданию подобной системы? Конечно, была. Самая масштабная приватизация в России была не промышленная, а жилищная. Начатая летом 1991 года, она бескровно и практически бесконфликтно передала в руки жильцов 80% жилого фонда страны, сделав их собственниками своего жилья. Масштаб произошедшего не имеет аналогов в мировой истории – и произошло все у нас в стране сугубо цивилизованными методами, причем не в узком кругу специально отобранных «приватизаторами» людей, а с участием подавляющего большинства населения страны.

Это лишний раз доказывает, что демодернизация страны является не чем-то присущим нашему народу, с чем надо бороться сталинскими или петровскими методами. Также это не происки глобальных конкурентов, тайно вывозящих наши мозги за деньги Джорджа Сороса и Билла Гейтса. Увы, это вполне предсказуемый результат наших собственных усилий. И сознательные усилия в другом направлении могут дать противоположный результат. Однако для этого нужно пересмотреть основы сложившейся в 1990х годах постсоветской социально-экономической системы.

Повод для этого есть. Расширение пространства внедрения альтернативной энергетики, а также новых технологий добычи углеводородов из сланцевых пород, ведёт к снижению спроса и цен на главные продукты российского сырьевого экспорта, и сокращению поступающих в страну финансовых ресурсов. Это существенно ограничивает возможности продолжения бесконечного передела достающихся без особого труда финансовых потоков.

Другим важным ограничителем является политика российского руководства, приведшая к санкциям и резкому сокращению участия России в международном сотрудничестве. Стремительный отток представителей нового класса из страны лишает её возможности воспроизводить и внедрять в производство необходимые для развития технологии.

Это программирует отставание таких секторов экономики, как авиастроение, судостроение, космическая отрасль и электроника. Но если в годы президентства Дмитрия Медведева бюджетная поддержка этих отраслей в целом ещё сохранялась на приемлемом уровне, то теперь её едва хватает для сохранения основных предприятий. Её решительно недостаточно для обеспечения, и, тем более повышения их конкурентоспособности. Существует риск невосполнимого отставания в таких областях исследований и технологических разработок, как энергетика нового поколения, геномная медицина, пищевые технологии.

Однако нынешние российские власти и их приближенные ведут себя так, будто никакой глобальной конкурентной борьбы за инвестиции и высококвалифицированную рабочую силу, за привлечение в проекты новых знаний, компетенций и технологий вовсе не существует. А между тем именно обострение этой борьбы стало главной чертой нынешнего периода истории. Низкая эффективность инновационной системы в России ведёт к ускорению оттока из страны главных ресурсов развития: капитала, конкурентоспособных кадров, технологий и идей. И в годы правления Путина – это главный тормоз экономического и социального роста страны.

6.

Таким образом, одной из главных задач России, когда кардинальные политические перемены делают возможным выход из состояния упадка и отставания, должен стать новый старт масштабного процесса – развития ключевых инновационных отраслей, которое станет мотором развития нации в целом. При этом необходимо видеть в самом развитии страны рамку, задающую содержание всех описанных мной направлений. Нужно создать и внедрить модель их гармоничного сочетания.

В советское время деятельная и компетентная часть общества частично сумела обеспечить такую гармонию. В течение всех лет существования советской власти, важной чертой её промышленного развития стало создание товарного производственного сектора (при всей его сравнительной слабости). А навязанное стране «десятилетие перемен», с привело к разрушению этой слабой гармонии. Форма, в какой в 1990-х годах была проведена приватизация, лишила мотивации любую модернизацию. Тратить деньги на новое производство стало менее выгодно, чем «пилить» старое, деребаня основные фонды и остатки оборудования.

C другой стороны, эта ситуация задала поворот от товарного производства к доминированию сырьевого сектора, прежде всего нефтегазового. Политика правящих в России кругов последовательно укрепляла этот тренд. После возвращения Путина в 2012 году он только ускорился, несмотря на объявленное в 2014 «импортозамещение», сработавшее по сути только в сельском хозяйстве – и то «благодаря» западным санкциями.

С 2010 по 2018 год доля всех несырьевых отраслей экономики в России сократилась. Обрабатывающей промышленности с 53,2% до 50,7% в 2018; тепло- и электростанций («обеспечение электроэнергией, газом и паром») – с 10,2% до 8,7%; коммунальной отрасли («водоснабжение, водоотведение, утилизация доходов») – с 2,5% до 1,7%. А ведь эти сектора имеют самое близкое, непосредственное отношение к повседневной жизни граждан.

В то же время доля добычи сырья выросла с 34,1% в 2010 году до 38,9% в 2018-м. При этом доля конкретно нефтегазовых доходов в общих поступлениях бюджета в 2019 году, составила, по разным данным, от 40,8 до 46%.

Эти и другие подобные цифры у многих вызывают тревогу. И она обоснована. Однако при этом не следует забывать и о международном разделении труда. Скажем прямо, за исключением оружия и, может быть, водки, потребительские товары, произведенные в России, никогда не были всерьёз конкурентоспособны на международных рынках.

Зато пока ещё конкурентоспособно сырье – пока, несмотря на явно наметившийся в будущем закат традиционной углеводородной энергетики. Хотя и в этой сфере отказ от применения новых технологий интенсификации традиционных месторождений и ввода в эксплуатацию сланцевых ресурсов, которые в изобилии находятся в уже освоенных регионах, и предпочтение дорогим и экологически рискованным проектам освоения Арктики, подрывает будущее этой отрасли. Причина этого не только в узколобости командиров нефтегазовых компаний, но отсутствие у них мотивации делать свои предприятия более эффективными. Им проще воровать с мегапроектов, чем зарабатывать на новых технологиях. Да и санкции ограничивают к последним доступ.

7.

Многие либеральные экономисты любят говорить о зловещем «нефтяном проклятии», висящим над России. Имея в виду, что когда существуют легко достающиеся и легко продаваемые Западу и Китаю природные ресурсы, нет смысла развивать высокие технологии и вкладываться в будущее.

Они правы – в том смысле, когда у власти находятся люди, которые готовы плыть по течению, а «после нас – хоть потоп», то действительно – их ничто не может заставить выйти из состояния внутреннего комфорта. Деньги льются рекой, и они могут их использовать хоть для военных авантюр, хоть для помпезных Олимпиад. И да, это не российская специфика – во всех странах инновации начинались тогда, когда возникал внешний вызов.

США начали развивать своё образование, когда надо было переварить поток иммигрантов, осваивающих новые территории, и которым нужно было передовое сельское хозяйство. Отдельно взятая Кремниевая долина – ответ на военную угрозу. Израиль создал свою инновационную систему тоже в результате военных конфликтов. Финляндия переключилась на высокие технологии после распада СССР. Тайвань строил свою модель под угрозой вторжения из Китая. Южной Корее необходимо было защититься от весьма вероятного поглощения некогда более развитой Северной Кореей. И так далее.

Карл Маркс в своем «Капитале» писал: «Après moi le déluge! [После меня хоть потоп!] – вот лозунг всякого капиталиста и всякой капиталистической нации. Поэтому капитал беспощаден по отношению к здоровью и жизни рабочего всюду, где общество не принуждает его к другому отношению… Но в общем и целом это и не зависит от доброй или злой воли отдельного капиталиста. При свободной конкуренции имманентные законы капиталистического производства действуют в отношении отдельного капиталиста, как внешний принудительный закон».

Однако означает ли это, что следует разрушить свою нефтяную отрасль, отказаться от данного нам природой во имя развития? Некоторые оппозиционеры так и предлагают сделать. Но я с ними категорически не согласен. Природный потенциал России – это не проклятие, а уникальная возможность.

Я уже рассказывал в этой книге, что хорошо знаю нефтегазовую отрасль лично. И знаю хорошо, и люблю ее. Сперва я работал в ведущей мировой компании, предоставляющей для неё высокотехнологичные решения – Шлюмберже, а затем был вице-президентом ЮКОСа. Причем я не проводил время в офисах, а много трудился, что называется, в полях. И не где-нибудь, а именно на стыке добычи сырья, c одной стороны, и разработки и внедрения в ней инноваций – с другой.

Свою профессиональную задачу я видел в том, чтобы направить тревожащий многих углеводородный источник денег России в обнадеживающую тех же многих передовую сферу высоких технологий. И соединить их в общей работе на благо страны.

В этом деле я вижу пять ключевых аспектов.

Первый. Нефтегазовая отрасль, включающая разведку, добычу, транспортировку и переработку сырья, сама по себе – емкий потребитель передовых решений. Они нужны ей постоянно. Включая производящее и обеспечивающее их оборудование.

Другое дело, что Россия, с её более чем 150-летней историей нефтедобычи, где есть немало профильных исследовательских институтов, инжиниринговых, проектных и сервисных структур, находится в сильной технологической зависимости от «заграницы». А введение санкций в связи с аннексией Крыма и войной на Донбассе, обрекает их на стагнацию. В том числе и потому, что эти авантюры привели к срыву «Стратегии инновационного развития на период до 2020 года», утвержденной правительством РФ в декабре 2011 года. Ей просто невозможно стало следовать.

Пропаганда пыталась доказать, что санкции и ощутимый ущерб, который наносит российским компаниям отсутствие этих технологий, побудит их к преодолению этой зависимости путем запуска российских инноваций. Но как показали годы, прошедшие с момента введения санкций, эта ситуация не добавила российским компаниям стимулов к инновациям. Поскольку среди них отсутствует главный – награда за модернизацию.

Они привыкли извлекать дополнительные выгоды не из сокращения издержек, что, собственно и обеспечивает внедрение всё более актуальных инноваций, в том числе, столь необходимых для сохранения очень уязвимой окружающей среды Севера. Зато санкции отточили процесс выторговывания у власти разнообразных преференций и компенсаций – за счет граждан страны, разумеется. Этот привычный и испытанный годами подход и есть то корыто, в котором забетонированы ноги российской «нефтянки», обрекающий её на отсталость.

Аспект второй. Часть прибылей, полученных от продажи углеводородов, можно и нужно инвестировать в отечественные разработки технологий, не связанных напрямую с нефтегазовой отраслью.

Третий аспект. Нефтегазовые деньги следует инвестировать в ценные бумаги на мировых рынках. Например – в доли в зарубежных высокотехнологичных и других высокорентабельных предприятиях. В том числе – и нефтегазовых, которые могут быть источниками новых технологий.

Четвертый. Те же средства можно выгодно тратить на прямую скупку готовых или находящихся на старте инновационных разработок и на их внедрение в разных отраслях экономики нашей страны.

Пятый. Осмысление и внедрение опыта тех зарубежных стран, которые нашли (порой – методом проб и ошибок) успешное применение своим доходам от продажи на мировых рынках нефти, газа и других полезных ископаемых.

Что мешает России его перенять? Самодовольство элит? Чванство? Алчность? Наверное, все вместе. Но все-таки главное – отсутствия желания и экономических стимулов, отношение к своей стране, как к дойной корове, неверие лидеров страны в будущее в ней для себя и своих детей.

8.

Благополучие стран Персидского залива широко известно. Конечно, оно объясняется объемами продаж и высокими ценами на углеводороды в периоды, когда они были действительно высоки. Но далеко не в последнюю очередь – рациональным и разумным использованием нефтяных доходов. Я не имею в виду создание таких финансовых структур, как фонды благосостояния, хотя они и важны. Я пишу о политике, сочетающей инвестиции в зарубежные рынки и в собственную экономику – инфраструктуру, диверсификацию своего хозяйства, включая орошение и расширение сельскохозяйственного производства, в создание новых рабочих мест. Тот, кто хоть раз был в Дубае, поймет, о чем я. У населения арабских стран созданы высокие стандарты потребления, но не менее высоки и стандарты социального обеспечения.

Так в Саудовской Аравии в период высоких цен на нефть приняли девять программ поддержки лиц с низкими доходами, в том числе страховой помощи, дополнительной поддержки, меблировки, льгот при покупке продуктов и т.д. Это говорит отнюдь не о преимуществах абсолютных монархий над демократиями, но о преимуществах разумного и стратегически выверенного использования доходов от добычи полезных ископаемых.

На норвежском шельфе Северного моря нефть и газ нашли чуть больше, чем полвека назад, в 1969 году. И это сделало Норвегию, некогда беднейшую из скандинавских стран Европы с внешним долгом 30% ВВП, одной из богатейших в мире.

Сегодня она может предъявить человечеству динамичную и диверсифицированную экономику. Подсадка не «нефтяную иглу» не разрушила, например, традиционный промысел рыбы и стимулировала инновационный сектор. Общество считает себя процветающим и справедливым. Исследования неравенства показывают: королевство входит в число стран с наименьшим разрывом в доходах граждан. При этом в 2020 году авторитетная международная организация «Фридом хаус», определяющая место каждой страны в «Рейтинге свободы», дала Норвегии все 100%, в то время как Соединенным Штатам – 86%, а России – 20%, вообще не признав её свободной страной.

Очевидно, методики «Фридом хаус» можно оспаривать, но нам сейчас важно не это. А то, что «нефтяное проклятие» не погубило Норвегию. Для неё его просто нет.

Всё дело в отношении. Важно понять: наши колоссальные природные богатства – это общенародный социальный ресурс, цель которого – общее благо. И это правильная задача для нового класса – превратить его из «проклятия», «иглы» и источника благополучия немногих, в ресурс развития всей страны.