О ВЗАИМОДЕЙСТВИИ С ВЛАСТЬЮ И О СКОЛКОВО (ЧАСТЬ 1)

Где границы принципиальности политика? Этот вопрос волновал меня всегда. Он про «рукопожатность», как это именует «прогрессивная общественность». Она вечно делит всех на «своих» и «чужих». Но сейчас эта склонность усилилась. И тех из «своих», кто смеет общаться с «чужими», она тут же начинает травить, звать «мурзилками», как минимум кремлевскими подстилками, а как максимум – агентами спецслужб.

Особо остро вопрос о принципиальности встает в ходе дискуссии: следует ли оппозиционерам взаимодействовать с властью или нет? И если «да», то в каких случаях?

Для меня этот вопрос долго вообще не существовал.

Делай, что должно, и будь, что будет –

вот принцип, по которому я живу всю свою жизнь*** Я долго считал, что это – христианская максима, не зря же её так любил Лев Толстой. А оказалось, что впервые она сформулирована в «Бхагавадгите». Там эта фраза звучит так: «человек должен действовать из чувства долга, не стремясь к плодам своего труда, — так он придёт ко Всевышнему».***.

Каждый из нас должен думать не о том, выгодно или нет ему совершать те или иные действия, а максимально использовать способности, дарованные природой, во благо близких и всего общества. Не важно, оппозиционер ты или нет. Если можешь починить дороги в городе и построить людям жилье – сделай это!

В среде силовиков есть поговорка, что «если не знаешь, как поступать, поступай по закону». Так же и у любого нормального человека должен быть простой принцип: «не знаешь, как поступить? Делай своё дело!»

Весной 2020 года в Украине разразился страшный скандал вокруг одного профессионала, сделавшего свою работу. Самый известный украинский журналист-интервьюер Дмитрий Гордон сделал беседу с начавшим в 2014м году войну в Донбассе Игорем Гиркиным (Стрелковым) и с живым символом аннексии Крыма Натальей «няш-мяш» Поклонской. Что творилось в Киеве! Две недели на всех телеканалах разбирали личное дело товарища Гордона, соцсети бурлили проклятиями со стороны «патриотической общественности», маститые аналитики на полном серьезе обсуждали, как это повлияет на международную политику. Дело дошло до президента Владимира Зеленского. Мне это живо напомнило мой личный опыт: каждый раз, когда я даю интервью российским СМИ, меня прямо-таки окатывает вонючей и мутной коричневой жижей «народного» гнева.

Мое отношение к подобным интервью крайне простое: если можно узнать мнение врага, разведать его планы, лучше изучить его логику, прощупать слабые точки – это всегда надо делать. Для этого нет ничего лучше личной беседы. Если можешь поговорить с аудиторией, выходящей за рамки тех, кто в тебе и так заинтересован и сам выискивает твои слова на волнах «Эхо Москвы» и страницах «Новой газеты», и у тебя хотят взять интервью НТВ или Первый канал – то не важно, что они про тебя наговорят гадости, важно, что тебя услышат их зрители.

2.

Свобода слова и общения может быть ограничена только тогда, это когда она впрямую ставит под угрозу человеческие жизни. Когда в ходе публичного или приватного разговора ты можешь выдать своих товарищей. Или когда журналист в погоне за рейтингом ставит под угрозу жизни людей (как это сделало НТВ, показав подготовку к штурму «Норд-Оста» в 2002 году).

В остальных случаях выражение человеком своего мнения, равно как и общение одного гражданина с другим, не может быть предметом осуждения и тем более остракизма. Очень не люблю, когда разумные и нормальные в личном общении люди присваивают себе роль всезнающих мудрецов и судей при взаимодействии в Интернете. Это какой-то бич нашего времени – то, что человек никогда бы не сказал другому в глаза, он легко пишет не его страничке в Фейсбуке. Для меня было очень большим разочарованием (и прозрением) в жизни, когда после «болотных» событий 2011 года в России произошла резкая политизация сетевой жизни. До этого казалось: тут – интеллигентные прогрессивные «мы», а там – невежественные консервативные «они». Оказалось, что толпа остается толпой, независимо от политических взглядов и культурного и образовательного багажа, а уровень её интеллекта, как целое, не есть сумма интеллектов отдельных личностей, а всегда равен уровню самого тупого её представителя. И любой, кто называет другого «быдлом», «совком», «кацапом», «хохлом», не знаю, кем ещё – сам в эту же секунду превращается в такого же. Повторю ещё раз: не судите, да не судимы будете!

Скорые на расправу сетевые комментаторы с всех сторон баррикад, сознательно или нет, живут по принципу «чем хуже, тем лучше» – старому тезису, выдвинутому Пушкиным , развитому Достоевским в «Униженных и оскорбленных» и воплощенному в жизнь Лениным и Мао. Выводя тех, с кем они не согласны, «на чистую воду», они максимально заостряют линии раздела в обществе на «мы» и «они». Отказываясь взаимодействовать с оппонентами, они оставляют только один выход из противостояния с ними: противник должен исчезнуть (сесть в тюрьму, эмигрировать, умереть, улететь на Марс – не важно).

На самом деле «чем хуже, тем лучше» – очень полезный практический принцип для политиков, действительно нацеленных на смену системы. Но у него есть важная черта: успешность только в условиях революционной ситуации, причем перед её развязкой. Когда падающее прошлое надо подтолкнуть, не пытаясь цепляться за щепочки пустых надежд.

*** Из Фридриха Ницще, «Так говорил Заратустра»: Что падает, то нужно ещё толкнуть!. Имеется в виду, что для рождёния нового нужно помочь убрать препятствие в виде старого, лежащего на его пути, разрушить отжившие стереотипы: «О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно ещё толкнуть! Все, что от сегодня, — падает и распадается; кто захотел бы удержать его! Но я — я хочу ещё толкнуть его! Знакомо ли вам наслаждение скатывать камни в отвесную глубину? Эти нынешние люди: смотрите же на них, как они скатываются в мои глубины! И кого вы не научите летать, того научите быстрее падать!»***

Люди решаются на перемены, когда надежды, что «само рассосется», уже нет. Так это обстоит в личной жизни. То же происходит и в политике.

Перемены страшат всех. И нередко нужен дополнительный толчок, заставляющий события нарастать лавинообразно. Но надо ли превращать это подталкивание в постоянную практику, в образ жизни? Когда крах ещё не очевиден большинству, те, кто к нему призывают, теряют возможность говорить с людьми.

Те, кто оправдывает желанием держать дистанцию с действующей властью сознательную работу на ухудшение жизни миллионов – либо вредители, либо обычные лентяи и импотенты,

скрывающие свою немощь за трескотней политических теорий. Это касается и критики со стороны радикальной оппозиции тех немногих благотворителей, ещё остающихся в России, и вояжей по Западу с призывом накладывать санкции на простых граждан страны (идею санкций для путинской верхушки я, напротив, активно поддерживаю).

3.

Такие призывы «хранителей оппозиционности» напоминают мне историю со Сколково. Сказ про то, как я строил в Подмосковье «город Солнца», а получил истерику федеральных телеканалов, слившихся, как и рассчитывал Кремль, с плевками и иронией коллег: «думал ты – самый умный?»

Я знаю: что бы я ни сказал о Сколково – мне не верят. Но я всё равно говорю. Рассказываю, на что тратил деньги, прилагаю документы, подтверждающие мою правоту. А вопросы всё задают. В том числе и за спиной. Типа: «750 тысяч в Сколково брал или нет?» Логично, что когда задают вопрос, то ждут ответа; а когда интересно – находят данные. Но это – не тот случай.

Но зная это, я отвечал про Сколково много раз. Мои ответы доступны. Но теперь – после многих часов допросов и километров оскорбительных комментариев – я вижу: почти никто не хочет вдаваться в детали дела. Ведь это значит тратить время, включать мозг, анализировать. Кто будет это делать? Только тот, кого реально интересует вопрос.

Казалось бы, с той сколковской истории прошло довольно много времени. её уже смыли волны новых обвинений в предательстве и измене за мою позицию против войны с Украиной. Так стоит ли к ней возвращаться? Стоит.

Рассказать её нужно потому, что с ней связан важный пласт моей жизни и перемены в ней. Во многом она – причина того, что я не живу в России. А ещё в ней есть урок. Для всех, кто готов рискнуть и взаимодействовать с властью.

Любой россиянин, воспитанный годами «реформ», знает: работать с казенными деньгами и остаться с чистыми руками – нельзя. А получить бюджетные средства и не прикарманить часть – это фантастика. Потому я и веду разговор с теми, кому Сколково неинтересно. Для кого я замаран. Но чье мнение небезразлично мне.

Не буду ссылаться на цифры – кому надо, их найдет. Начну с главного – «Брал или не брал?» Конечно, брал. И много раз это подтверждал. У меня не было причин не брать. Только брал не себе, как зарплату. Тратил, как договорились изначально, на дело, в нужности которого все были уверены. Уверен в этом я и сейчас.

И не собираюсь от них отнекиваться и после того, как следователи, исполняя приказ сверху, извратили ситуацию и придали ей самые уродливые формы. Сейчас я могу успокоить себя: мол, время покажет, поживем – увидим. Интерпол уже это установил, благодаря чему я спокойно могу ездить по всему миру. Через несколько лет или десятилетий вернемся в Россию, откроем архивы Следственного комитета, и увидим:

дело «Илья Пономарев, 750 тысяч, Сколково» –

это чистая политика.

О нем ещё напишут статьи – исследовательские, исторические, аналитические, но уже не разоблачительные. Возможно, снимут документальные фильмы. Подождем. Тот, кто знает, что его совесть чиста, может спокойно ждать общественного суда.

Он впереди. А сейчас я расскажу, с чего всё началось, и как развивалась вся эта тема. К чему это привело и как дела обстоят сейчас.

4.

К моменту моего ухода из КПРФ в 2006 году, у меня не было денег. Совсем. Кончились. Всё потратил на партию. Нужно было выживать. Зарабатывать. Все попытки делать хотя бы аналитическую работу пресекались бдительными чекистами, старательно звонившим всем деловым партнерам, чтоб я не получил ни рубля на политическую работу. В какой-то момент, дойдя до заработков в роли бомбилы на своей машине (Убера тогда ещё не было), я пошёл работать в организацию «Гражданская смена». Это был такой московский комсомол, который тогдашний мэр Юрий Лужков создал как альтернативу «Нашим», которых очень не любил. Структуру возглавлял депутат Мосгордумы Олег Бочаров.

Он пригласил меня стать заместителем по идеологии. Это вполне отвечало моим взглядам, ведь никто не требовал лояльности Кремлю. Скорее, наоборот – это была работа в пику молодежным проектам Суркова. И что было важно: этот заработок позволил мне вздохнуть. А ещё я сориентировал молодых москвичей: выдвигайте свои инновационные проекты! Лучшие получат гранты правительства Москвы! У нас были проекты в бизнесе, в социальной сфере и политике. Фактически, мы создали региональный некоммерческий фонд (хотя в нем была и коммерческая, венчурная составляющая).

Не в последнюю очередь его успех стал причиной того, что уже через полгода Леонид Рейман пригласил меня заняться созданием в России сети технопарков – центров поддержки инноваций и инвестиций. Это был очень интересный проект. Просто захватывающий. К тому же – имеющий прямое отношение к моей специализации. Я стал делать технопарки, и эта программа рванула вперед. Да так, что от региона с самым успешным технопарком – Новосибирской области – я решил баллотироваться в Думу, чтобы создать правовое поле для инновационной и инвестиционной деятельности во всей стране.

Участвуя в проекте технопарков, я увидел, как отличаются подходы разных региональных структур к способам получения коррупционных доходов.

5.

Самые четкие пацаны были в Казани. Тогдашний премьер Рустам Минниханов принял меня на высшем уровне, как чиновника Минсвязи. Объяснил правила жизни республики, где, кто и как должен принять участие в проекте. Сказал: «Делайте всё, как у нас принято. Взяток не давать, посторонним не заносить. Вот вам уполномоченный человек, при реализации проекта пусть все средства идут через его структуры. С точки зрения бюджета будет всё в порядке, работаем по утвержденной смете. Договорились? Вперед!» В этом регионе был зеленый свет, содействие, ресурсы. Там и был построен полноценный технопарк, правда, работающий в логике азиатской инновационной модели: государственный объект, где сидят инновационные компании, получившие инвестиции из государственного венчурного фонда, и с первоначальными покупателями в лице госкомпаний. Но встав на ноги, эти компании стали вполне конкурентоспособными, в том числе и на Западе. Туда Минниханов часто ездил, продвигая интересы татарстанских инноваторов.

Зато в Питере было совсем по-другому. Губернатор на первой же встрече взяла лист бумаги, нарисовала условный земельный участок технопарка. И расчертила на четыре части: эта – сыну, эта – вице-губернатору, эту – вам, а на этой – стройте технопарк. Без заморочек. «По справедливости»… Надо ли говорить, что мы там ничего не стали строить, хотя я честно пытался обойти это «разделение полномочий»?

Но самым наглым оказался Петр Кацыв. Зампред правительства Московской области, вице-губернатор у тогдашнего главы региона генерала Громова. На стадии знакомства захожу к нему в кабинет. Присаживаюсь. Он садится напротив, берет листок и молча рисует цифру – несколько миллионов долларов.

– Петр Дмитриевич, это что???

– Это наша часть. Принесите, и творите, что хотите.

– Минуточку, – говорю, – я вообще-то госчиновник, а не коммерсант. Пришел от федерального министра. По просьбе вашего губернатора на федеральной земле в Черноголовке мы будем строить на федеральные же деньги технопарк. Ваш губернатор буквально вымолил у Путина, чтобы Московскую область включили в программу. Вам просто надо расслабиться и получать удовольствие. Какие ещё деньги? Нам же от вас ничего не надо.

А он отвечает гениальной фразой с практически ленинским прищуром:

– Илья Владимирович, вот только не надо тут строить целку. Мы же знаем: вы на чем-то здесь обязательно заработаете. И, думаю, немало. Поэтому, пожалуйста, вот столько приносите. И мы вам мешать не будем, в документы не полезем, зарабатывайте себе на здоровье, всё, что будет нужно от области, я вам подпишу. И все дела!

– До свидания, – говорю.

Я с самого начала договорился с Рейманом, что проект буду делать без взяток и воровать никому не дам. Выстрою и проведу через правительство такую схему, что заработают все, кто надо, но на вложениях в проект. Легально. Не «съев» ни копейки казенных денег.

Из восьми запланированных технопарков я построил четыре. Два из них полноценно заработали как центры инноваций. Но они окупили все вложения в программу, и даже вывели её в прибыль с точки зрения налоговых поступлений от появившихся в них компаний. В 2008м году Путин, став премьером, снял Реймана с должности. А на его место пришел новый министр Игорь Щеголев и заморозил программу.

6.

Отсюда и родилось «Сколково»*** Парадоксальным образом. Я его придумал, когда Реймана уволили, а я стал депутатом и решил спасти проект технопарков.

Не следует путать бизнес-школу «Сколково» и фонд «Сколково». Это разные проекты. Оба географически находятся в Сколково. Но отношения друг к другу не имеют. Бизнес-школу в 2006м году создали предприниматели, собранные Рубеном Варданяном из Тройки-Диалог. А Фонд был учрежден в 2010м году государством по инициативе президента Дмитрия Медведева.***.

Сначала была попытка переубедить нового министра Щеголева. Объяснить, что с технопарками он может стать героем. Не вышло: он, как и Кацыв, был уверен, что мы собирались там миллиарды заработать, и злился, что не может понять, как именно. Иду к министру образования и науки Андрею Фурсенко, с которым у меня хорошие отношения (хотя с тем, что он думал об образовании и делал с ним, я категорически не согласен. Кстати, одной из своих побед я считаю раздел его министерства на Министерство науки и высшего образования и Министерство среднего образования. Но это случилось намного позже). Технопарки же, по замыслу, все при университетах, и это было логично, чтобы Фурсенко помог, и забрал программу под себя. Но он отказывается.

В этот момент, собственно, и родилась мысль, потом превратившаяся в «Сколково». Поскольку стало ясно, что сами по себе технопарки не спасти, то потребовалась новая идея, вокруг которой можно было бы их собрать. Самой очевидной мыслью казалось воспользоваться Роснано и размещать в технопарках проинвестированные компанией проекты. Так что я пошёл к Чубайсу, и тот, надо отдать ему должное, тут же загорелся. Сказал, что возьмет в союзники Суркова и добьётся нужного решения через Медведева.

Однако не могу сказать, что я сильно доверял Чубайсу и, тем более, Суркову. И потому решил подстраховаться. Мы создали небольшую аналитическую группу с моими старыми товарищами Станиславом Белковским и Михаилом Ремизовым. И с ними на базе Института современного развития (который содержал все тот же бывший министр и куратор технопарков Леонид Рейман) начали большую программу агитации за форсированную модернизацию экономики. Мы выпустили соответствующий программный доклад, где обосновали возможность «инновационной опричнины»: в условиях, когда Путин и его люди контролировали все «командные высоты», выделить отдельные направления и территории, где выстроить особые правила работы. Свои законы и свой налоговый режим.

Этим докладом удалось увлечь тогдашнего советника президента Аркадия Дворковича, и он донес эту тему до Медведева. А Сурков (зря я в него с Чубайсом не верил) объяснил ему, почему это может стать стержнем всего его президентства. Так тема со Сколково вошла в президентское послание 2009 года, и колеса бюрократической машины завертелись.

7.

*** За руководство проектом была довольно жесткая схватка. Сначала явным фаворитом был Чубайс, но на его назначение наложил вето Путин – типа, ему Роснано достаточно. Тогда Дворкович уговорил Медведева назначить богатого человека, состоявшегося предпринимателя, чтобы он мог своими деньгами решать вопросы, пока не установится стабильное госфинансирование. Возникла тройка кандидатов. Первым по списку был Александр Абрамов, руководитель «Евраза» – но он отказался. Вторым был Прохоров, но Путин сказал: «пусть занимается ё-мобилем». Третьим, чисто резервным кандидатом, был Виктор Вексельберг. Чтобы тот не отказался, его в марте 2010 года поставили перед фактом уже сделанного выбора в его пользу…**

Но Пока главы проекта не было*, большие начальники пытались понять, что же им поручил Медведев. Для этого решили устроить вылазку в Штаты – узнать, как всё работает там. Этот их визит в Бостон становится переломным в истории медведевской модернизации. Довольно случайно я принял участие и в этом событии.

Январь 2010 года. Я использую новогодние праздники, совмещая приятное с полезным. Торчу с семьёй в Бостоне, обсуждая с местными университетами и исследовательскими центрами во главе с Массачусетским технологическим институтом (MIT) сотрудничество американских и российских стартапов. Выходные подходят к концу, и я собираюсь в Россию, когда звонит мой друг Джон Престон – местная легенда, бывший глава центра коммерциализации технологий MIT, а тогда глава крупного венчурного фонда.

*** Центр коммерциализации MIT – структурное подразделение этого лучшего в США технического университета, которое занималось поддержкой создания коммерческих компаний на базе технологий, созданных преподавателями и студентами ВУЗа. За тридцать лет работы Престона из университета вышло около 30 тыс. компаний, выручка которых превышает 2 трлн. долларов – больше, чем ВВП Российской Федерации. Все вместе они создали около 3.5 миллионов рабочих мест.***.

Незадолго до того, в ноябре 2009го, Престон приезжал на конференцию Роснано, где Чубайс познакомил его с Грефом. А Престон позвал их в Бостон, мол, приезжайте, мы вам покажем, как всё работает». Все вежливо поулыбались и разошлись.

10 января 2010 года в 10 утра я вижу восемь пропущенных звонков от Джона. И слышу шесть сообщений: «надо срочно поговорить». До самолета часов шесть; но я звоню.

Престон долго и аккуратно говорит о российской политике. «Что у вас творится? Россия всерьез меняется?» Я чувствую: что-то происходит. И тут он решается: «Илья, это, конечно, секрет, но ваши едут к нам – все! Ваш КГБ запретил говорить об этом, но я один не справлюсь!»  Оказалось, ему позвонила Ксения Юдаева (тогда главный экономист Сбербанка) и сообщила: Греф (имевший свои виды на Сколково) решил воспользоваться его ноябрьским приглашением. И не только он, но и Шувалов, Сурков, Кудрин, Собянин, Дворкович, Чубайс, Мау и много кто еще. Будут через две недели, неофициально, как бы по дороге в Давос.

Как обычно – российские чиновники придумали самое правдоподобное объяснение: Бостон же, как известно, расположен как раз на полпути между Москвой и Давосом! Глава делегации Шувалов в ходе визита ходит в спортивном костюме, подчеркивая его «случайный» и неофициальный характер. А встречают его люди в пиджаках и бабочках – в общем, всё было колоритно и очень по-русски.

Вообще в Америке так не делается: встречи для таких гостей обговаривают заранее, месяцев примерно за шесть. Но что делать! Я отменяю вылет и встречаюсь с Престоном и его партнером Ильей Дубинским (позже тоже работавшим в Сколково). Придумываем программу. Позже подключается требовательное и придирчивое око Грефа – Юдаева.

Возникает забавная проблема: Престон хочет, чтобы я участвовал во всех мероприятиях. Но никто не может взять ответственность (я ж известный оппозиционер!) за моё включение в правительственную делегацию. В итоге американцы постановили: считать, что я приехал с русскими. А русские – наоборот: что я со стороны американцев. Это оказалось важно: переводчики часто не могли перевести реплики сторон, и я служил толмачом, переводя с инновационного на бюрократический и обратно.

Кульминацией скоропалительного визита стал диалог между американцами и россиянами, заслуживающий внесения в анналы. Ректор МIT Рафаэль Райф долго рассказывал гостям о системе финансирования исследований в США. Все оживились, когда он сказал, что на научно-исследовательские работы американское правительство выделяет MIT ежегодно около миллиарда долларов.

– Представляете, мы ежегодно коммерциализируем технологий на 400 миллионов! – с гордостью сказал ректор.*** В данном случае – речь идёт об обороте созданных на основе этих технологий предприятий плюс стоимости оформленных патентов и полученных университетом патентных отчислений.***

– Подождите, – не понял предмет гордости Собянин, – выходит, вы зря тратите 600 миллионов? Куда смотрит ФБР? Вы разбазариваете деньги налогоплательщиков? Почему вы до сих пор на свободе?

Мне пришлось перевести это трижды. По-моему, несмотря на краткий экскурс в российский Уголовный и Бюджетный Кодексы, Райф так и не понял вопроса.

– Есть такое понятие, как public good, общественное благо, – осторожно ответил он, –Правительство США знает, что тратит деньги на научно-технический прогресс, который потом превратится в бизнес. Кроме того, надо учитывать рабочие места, создаваемые в новых предприятиях, и налоги, которые они платят. Нет-нет, – увидев скепсис, поспешил добавить обычно флегматичный Райф, – не сомневайтесь, MIT породил несколько бизнесов, чей совокупный оборот составляет десятую экономику мира!

Тут откашлялся Кудрин. Я напрягся и не ошибся:

– Когда говорят про общественное благо, я знаю: хотят украсть деньги из бюджета!

Надо признать, российская действительность, увы, наводит на эту мысль. Ведь

если из-за того, что кто-то хочет украсть, не давать денег тем, кто что-то реально делает, то вокруг остается одно ворье, а нормальные люди разбегаются.

8.

И ещё одна история, которую я расскажу впервые. После неё мы и заключаем со «Сколково» контракт, ставший предлогом для уголовного дела. Слово «депутат» вызывает ассоциацию с богачом не только у 99% наших сограждан, но и у власть имущих – кому, как не им знать про спрятанные бизнесы, оффшорные компании и зарубежные счета «избранников народа». Поэтому человека со значком Госдумы, наряду с Вексельбергом за свой счет летающего по миру, устраивающего приемы для иностранной профессуры и сотрудников фондов, рассказывая им о «Сколково», воспринимают как должное.

Дело было в ходе визита президента Медведева в Америку. Я участвую в его организации и вхожу в официальную делегацию – мы летаем его самолетом, живем в одном отеле, участвуем в мероприятиях. Медведева – первым из российских лидеров – везут в Кремниевую долину, знакомят со Стивом Джобсом и Шварценеггером, дарят айфон и заводят твиттер. Оттуда мы летим в Вашингтон, где подписываем историческое рамочное соглашение с Массачусетским Институтом. Все в восторге.

Но приходит пора отъезда, и меня просят… заплатить за удовольствие жить вместе с Медведевым. Пятизвездочный отель, то-сё… За участников делегации платит Администрация президента, но я-то депутат, и по закону за мою командировку должна платить контролируемая единороссами Госдума. Она это делать, разумеется, не собирается. Я на это совершенно не рассчитывал и чувствую себя Кисой Воробьяниновым после «ночи наслаждений», с которого Остап требует денег на стулья с сокровищами – но их у меня нет. В общем, из гостиницы я сбегаю. Стыдно? Конечно! Но не могу же я сказать, что я – организатор поездки Медведева, а денег у меня нет.

Проходит две-три недели, и меня приглашает Сурков: «Илья, а что это на тебя президентский протокол ругается?» Объясняю, в чем дело. Он очень долго смеется и дает команду Вексельбергу решить вопрос, чтобы у меня были деньги на поездки и встречи по сколковским делам. Мы заключаем договор со «Сколково», чтоб такое больше не повторялось. При этом всё официально. Но официально по закону за депутата никто, кроме Думы, платит ни за что не может. Сам депутат может получать деньги только за исследовательскую работу и публичные мероприятия. Поэтому так это и оформляют: половина моей деятельности – это разработка стратегических документов для Фонда, другая половина – выступления и встречи с инноваторами и инвесторами, которые в договоре называют семинарами, конференциями и лекциями.

Так почему я не должен брать эти деньги? Решительно не понимаю. Ведь к проекту нужно привлечь иностранных партнеров и инвесторов. Выслушать наших инноваторов и переработать их идеи в рациональные решения. Сверить каждый шаг с людьми, ради которых мы работаем. Чтобы проект не пошёл по обычному сценарию – государство всё решает и строит, не спросив у тех, для кого. А потом выяснится: всё работает плохо и использовать трудно. Так что я всем этим занимаюсь, как главный по инновациям в Думе и бывший глава госпрограммы технопарков. У меня есть статус, полномочия, компетенция и опыт, необходимые, чтобы иностранный инвестор принимал меня всерьез. Я готов и могу рассказать ему, что такое Сколково.

Но на проведение конференций, докладов, дискуссий, встреч нужны деньги. И мне их дают. А я их беру. Но не за это, а на это.

У меня нет личного пропеллера, чтобы самостоятельно перелетать из страны в страну, где проходят встречи. Возможно, благодаря «Сколково», нашим ученым и российским инновациям, когда-нибудь такие пропеллеры появятся у всех и нам станут не нужны самолеты и поезда. Но пока чтобы из точки А попасть в точку Б, мне нужен билет. Нужна гостиница. Нужно привлечь экспертов и консультантов и оплатить их услуги.

После той бостонской встречи и подписания соглашения с MIT в ходе визита Медведева Сурков говорит мне: «Ладно, черт с тобой, ты нам нужен». Мы договариваемся – про политику молчим, тут наши взгляды расходятся, я в оппозиции, но по Сколково мы работаем вместе. Я же считаю, что этот проект и вся программа модернизации Медведева необходима для развития нового класса в стране, и все вместе это приведёт к переменам в политике. Поэтому наши интересы совпадают.

9.

Проходит полтора года, и в начале 2012 года Вячеслав Володин (тогдашний замглавы Администрации президента) с Александром Бастрыкиным (главой Следственного комитета) начинают интригу против Владислава Суркова. Они работают на Путина, разъяренного «болотными протестами». И выдвигают идею, что беспорядки в Москве инициированы Медведевым и реализованы Сурковым, чтобы не допустить возвращения Путина на пост президента.

Мысль Бастрыкина была в том, чтобы доказать, что протесты профинансированы по указанию Медведева, Сурков их организовал, а я был кассиром, который по его указанию всё оплатил. Бред, скажете? Конечно бред! И это – первое, что я сказал, услышав эту дикую версию. Но оказалось: чем чудовищнее ложь, тем легче в неё верит маленький человечек Путин, не понимающий, почему против него восстала самая прогрессивная часть российского общества.

Поэтому Следственный комитет возбуждает дело о нецелевых расходах средств «Сколково» в размере 750 тысяч, которые якобы пошли на финансирование протестов «Белой ленты». Меня привлекают как свидетеля. Начинаются вызовы и допросы.

Я чувствую: меня обложили. Это несправедливо, но кому это объяснишь? Кремлевские СМИ с одной стороны, оппозиционные «разоблачители» с другой, все дружно улюлюкают. И хотя у меня депутатская неприкосновенность, я знаю: рано или поздно мне создадут очень серьезные проблемы. Но всё равно считаю, что должен говорить правду и гнуть свою линию. Доказывать, что всё было по-честному.

Дело ведет внятный следователь. Когда-то он вёл дело «Курска». Я пришел в его кабинет на Техническом переулке и объяснил всю эту кремлевскую интригу. Он быстро понял всю политику.

– Илья Владимирович, чаю будете? Хороший, травяной!

Я соглашаюсь.

– Знаете, у меня первый раз такое дело. Раньше всё было просто. Понятнее как-то…

Видно было: ему, профессиональному «важняку», очень некомфортно заниматься политикой.

– В плохое дело вы ввязались, Илья Владимирович. Тут вы у меня. А вот тут, – постучал он по пухлой папке на углу стола, – Чубайс с Меламедом. Те ещё ухари… Хотите с ними в одной компании быть?

С Чубайсом в одной компании я быть не хотел. Но поступать против совести – тоже.

Я отхлебнул душистого чаю.

– Я сейчас в другой компании. С Алексеем Бельтюковым, который тут вообще ни при чем. Отстаньте от парня, это не его война!

Следователь посмотрел на меня внимательно:

– Это мы разберемся. На Суркова дадите показания?

– Нет.

– Хорошо подумали?

– Да.

– Тогда не будем и время тратить. Вот список вопросов. Посидите дома, ответите, потом сбросите мне на флешку, а я перенесу в протокол. А про Суркова всё-таки подумайте. Если решите дать показания, скажите.

– Нет уж. Я никого оговаривать не буду.

– А Вексельберг вот дал, – говорит.

– Пусть это будет на его совести.

Я тогда ему не поверил, решил, что разводит. А потом прочел показания Вексельберга. Там был одно вранье. Что велели написать, то и написал.

Вижу, всё всерьез, надо что-то делать. И единственный, кто может здесь принять какое-то решение – Путин.

10.

Тут надо сказать, что в Думе у меня был очень интересный кабинет – самый крайний на втором этаже нового здания. Там когда-то сидел глава ФНПР Шмаков, руливший в своё время профкомом Госплана. Я был председателем подкомитета, но это не давало права на кабинет с приемной. В таких сидели главы комитетов и их замы. Вообще рабочие помещения в здании Думы, совершенно не приспособленной для парламентской деятельности, были предметом купли-продажи и небольшим бизнесом для аппарата. Один из знакомых депутатов, например, отвалил несколько десятков тысяч долларов за помещение в более престижном старом здании. Но я, как всегда, пошёл другим путем: после своего избрания в 2007м дал возможность всем передраться и расхватать то, что плохо лежало, после чего совершенно бесплатно договорился на крайне удобный неликвид. Это был обычный депутатский кабинет, но с входом через приемную первого заместителя председателя комитета по бюджету. И получилось, что у нас общая комната помощников. Это удобно. Там, по статусу моего соседа, стоит «вертушка». Узнать телефон приемной Путина – дело техники. И вот я, как Штирлиц Борману в «Семнадцати мгновениях весны», подождав, когда все уйдут, звоню ему с этой вертушки.

Отвечает адъютант. «Приемная слушает!» Чья приемная – звонящий должен знать…

– Здравствуйте, говорит депутат Пономарев. Я хочу поговорить с президентом.

– Илья Владимирович? – уточняет он.

Ничего себе! Большой брат меня знает…

– Да, это я.

– А по какому поводу?

– Хочу договориться о встрече. По делу «Сколково». Думаю, президенту будет важно узнать его суть из первых уст. Проект для страны важный, боюсь, как бы ошибку не совершили…

– Подождите минутку. Я спрошу.

Проходит пару минут. Адъютант возвращается:

– Президент вас готов принять.

И дает телефон Вайно. Он тогда был шефом протокола и отвечал за график Путина.

– Позвоните Антону Эдуардовичу. Скажите, что президент готов с вами встретиться. И чтобы он назначил время, когда вам нужно подъехать в Кремль.

Звоню Вайно.

– Антон Эдуардович, президент мне назначил встречу. Сообщите, когда мне подъехать.

Тишина. Потом: «Да?!.. Хорошо… Я вам перезвоню…»

Проходит день. Я в Следственном комитете. С флешкой. Светлая седмица. К уже испробованному чаю добавляется кулич. Следователь читает показания. Говорим за лодку «Курск», за жизнь, о трудной судьбе инноваций в России… И тут звонит Вайно: «Президент готов вас принять. Но сперва встретьтесь с Володиным – подготовьте разговор».

Следователь слышит разговор, и смотрит на меня с любопытством, вычисляя, стоит ли говорить об этом звонке руководству. Впрочем, Бастрыкин и так скоро всё узнает. Возвращаемся к допросу и куличу. Но не проходит и пяти минут, как звонит сам Володин:

– Тебе зачем к начальнику?

– Вячеслав Викторович, я в последние два месяца звонил вам тридцать пять раз. Вы ни разу не ответили. Хотите, чтобы я сложил лапки и сдался вашим опричникам? Так не будет.

– Э-э-э… Приезжай прямо сейчас.

Прощаюсь со следователем, выражающим искреннюю надежду больше никогда со мной не встречаться (кстати, мы с ним лично больше ни разу не виделись), и еду на Старую площадь.

– Что скажете, Илья Владимирович?

– Что дело «Сколково» – туфта и лажа, и я скажу это президенту. Вы же сами знаете!

– А как на самом деле было?

Рассказываю. Такое не придумаешь.

– Точно деньги не шли на протесты?

– Как вы себе это представляете? Ведь они прошли ещё до протестов. И до решения Путина вернуться в Кремль! Кто мог заранее всё это предвидеть? Конечно, Сурков, когда мы с ним знакомились, хотел меня купить. В 2008 году, когда я стал депутатом, в первом же разговоре спросил: «Тебе денег надо?» Я ответил: «Надо, но от вас не возьму». «Точно не возьмешь?» «Точно не возьму. Я сделок с дьяволом не заключаю». Посмеялись и разошлись. Вы ж знаете, как всё работало, Вячеслав Викторович! Кому я рассказываю?..

Володин делает лицо искренне сочувствующего мне человека.

– Да, попал ты… Как же помочь?

Я подумал, что могу посоветовать – как. Но высказанное вслух такое пожелание могло сильно осложнить ситуацию, и я скромно промолчал.

– Слушай, – продолжает он, – я понимаю, у тебя таких денег нет, но сходи к Абрамовичу, ты же можешь с ним связаться через маму. Возьми у него 750 тысяч и закрой всё. А мы сделаем вид, что ничего не было!

– Вы что мне предлагаете? – спрашиваю, – Если это поручение, я с ним поговорю, конечно. Но он, разумеется, скажет «нет» – с какой стати ему за меня брать ответственность? Вы же потом ещё и его к этому делу пристегнете, у него там и поместье как раз, в Сколково этом. И потом, почему вы считаете, что я не понимаю: вы просто хотите, чтобы я, вернув деньги, признал свою вину? Я этого делать не собираюсь. В общем, я вам рассказал, как всё было. И начальник ваш в курсе, что я хочу встретиться. Так что, Вячеслав Викторович, решите вопрос. Или, если не можете, давайте я сам буду говорить с президентом!

Володин выбрал правильно, и вопрос решил. Хотя в своем стиле – дело предусмотрительно не закрыли, а приостановили. Решив, что я буду таким образом на крючке. Просчитались. Через год, после моего голосования по Крыму, оно возобновляется.

Но с Путиным я всё же встретился.

Продолжение следует…