Фото: личный архив
Филолог Гасан Гусейнов об отсутствии языка и политической субъектности у противников войны.
Историк и антрополог Сергей Абашин написал в своем Фейсбуке о том, что у тех, кто против войны и режима, нет никакой политической субъектности, главным образом потому, что у них нет своего языка. Вы согласны с этим утверждением?
– Я согласен с этим утверждением. Субъектность или ответственное высказывание, подкрепленное делами, – это то, что выстраивается в деле. Сергей Абашин – ученый-востоковед, который, среди прочих дел, тратит значительную часть своего времени на растолковывание своей среде – виртуальной и реальной, – как важно находиться в непрерывном чтении ученых книг, источников, словарей.
Как это формирует субъектность среды?
– Так формируется общий русский язык науки и культуры, на котором можно было бы говорить с миром и между собой. Иметь свое лицо, понятное собеседнику, свой собственный голос…
И свои мысли, формулируемые на родном языке… А что значит — свой язык?
— Мы знаем понятие общего языка и говорим — люди находят или не находят общий язык. С одной стороны, это фигура речи. С другой — понимание, что внутри одного языка – русского, английского, немецкого, какого угодно, — есть некое сообщество или сообщества, которые объединены чем-то, помимо этого языка. То есть сам по себе язык еще не дает возможности говорить людям, что они понимают друг друга. В качестве примера проводится обычно такая аналогия: немецкий язык времен национал-социализма, который был оседлан идеологами национал-социализма, проник во все структуры общества – философию, литературу, экономику, военное дело. Везде он оказался на своем месте.
Люди, сообщества, которые этот язык отторгали, оказались в меньшинстве – либо за пределами Германии, либо в концлагерях. А другие просто молчали. Вообще не пользовались своим родным языком. И должна была произойти катастрофа национал-социализма, потом разгром Германии, потом прошло нескольких десятилетий – люди в Германии искали этот общий язык. Который был бы языком, например, их Основного закона. Можно ли сказать, что все люди в Германии нашли этот свой общий язык? Нельзя, потому что язык людьми ищется и строится. Его ищут, его перестраивают. И каждый раз, когда находят что-то, радуются тому, что нашли.
Когда жители Германии отмечали 8 мая 1945 года, они, в отличие от англичан, американцев, советских людей, — долгие десятилетия не говорили, что их освободили от национал-социализма. Немцы пользовались правильным понятием «разгром национал-социалистической Германии». И только в середине 1980-х годов, по-моему, в 1985 году президент Германии Рихард фон Вайцзеккер сказал, что мы празднуем в этот день, 8 мая, освобождение от нацизма. Прошло 40 лет. Сменилось поколение. И то, что для предыдущего поколения было разгромом национал-социализма, ими самими согласованного режима, для следующего поколения уже стало освобождением от национал-социализма. Они выросли в этих своих оккупационных зонах, но выросли свободными от нацизма. Общим языком стал язык, на котором выступил Рихард фон Вайцзеккер.
Если говорить сейчас на русском языке, то положение людей, которые говорят по-русски, думают по-русски, пишут по-русски и так далее, гораздо труднее, чем положение немцев после Второй мировой войны. Потому что национал-социализм продолжался всего 12 лет. А у нас только Путин у власти 22 года. А перед ним чекистская или чекистско-партийная власть существовала много десятилетий. И, к сожалению, общим языком был не язык Толстого, Чехова, академика Сахарова или Сергея Адамовича Ковалева. А это был языка Ленина, Сталина, Брежнева, Путина. Вот этот язык является общим языком. Он понятен. Это язык, во-первых, построенный на лжи и манипуляции. Начиная с ленинского этапа советской истории, общий русский язык — это язык манипуляции, язык угроз и социального инжиниринга. Кто-то обязательно скажет: «Ты об этом говоришь сейчас, потому что ты — не русский, ты — предатель, ты свой хлеб получаешь из рук врагов и супостатов. Ты поддерживаешь украинских националистов». И как ни странно но это тоже будет частью правды.
В каком смысле?
— Говоря, что основа русского общественно-политического языка ХХ века и начала ХХI века – манипуляции и ложь, и я сам должен признать себя частью этого целого. Это безумно обидный факт. Что бы мы ни говорили — о национальных отношениях, о языках внутри Советского Союза, о постсоветских государствах – какую бы тему мы ни взяли, обязательно упремся в… во-первых, в отсутствие консенсуса по любому вопросу. И, наоборот, мы постоянно слышим взаимные упреки в фальсификациях и манипуляциях. Что бы мы ни взяли, согласия нет ни по какому вопросу.
Например?
— Был ли Советский Союз колониальной империей, была ли Россия колониальной империей? — нет согласия. Обязательно возразят: «Нет, все не то, у нас был свой путь и так далее». И сейчас в России многие говорят: «Мы хотим просто жить. Мы не согласны, что они напали на Украину, но вот лично мы хотим просто жить. Мы не готовы уехать, но мы хотим просто жить». И по этой причине у людей нет общего языка — не только по какому-то конкретному политическому поводу, в целом. И это страшно обидно. Очень многим. Мне тоже как носителю русского языка, у меня ведь только один родной язык. Я могу общаться на других языках, читать лекции, я могу писать на этих языках. Но это не мой родной язык. Живя в атмосфере своего родного языка, я вынужден признать: как общность, как поколение потерпели грандиозную катастрофу. Эта катастрофа – отсутствие языка. А внутри этого есть специфические профессиональные проблемы, которые важно детально обсуждать.
Есть некий набор языков. Язык пропаганды, язык манипуляции, язык власти, язык войны и угроз и язык, которым мы пользуемся. Какой новый язык могут противопоставить этому те, кто не согласен со всем этим?
— Здесь есть несколько этажей. Во-первых, сейчас многие люди понимают ценность воздержания от высказываний. Есть люди, которые могут на какое-то время вовсе не захотеть высказываться и что-то комментировать. Читать книги по истории, какие-то мемуары. Принять некий обет молчания. Я очень уважаю их выбор. Я знаю таких людей. Догадываюсь, что происходит в их голове. Это люди, находящиеся на границе, может быть, религиозного и политического опыта. Дело уже не в том, что они боятся. Главным образом они чувствуют недостаточность интеллектуальных средств для высказываний. Итак, у нас есть уже одна стратегия поведения – это молчание.
Другая стратегия поведения – это поддержание внутреннего диалога с миром. То есть с людьми, которые, например, заняты наукой. Язык науки — универсальный язык, который позволяет ученым, преподавателям в разных странах, журналистам, которые не чужды научной проблематике, поддерживать высокий уровень критики. У немецкого философа Юргена Хабермаса, который выдвинул эту идею одним из первых, еще в 60-х годах прошлого века, это называется «критическая общественность», как раньше говорили, кстати, и по-русски, потом значение этого слова изменилось, «общественность» превратилась в «отряды Путина», а сейчас говорят о «публичном диалоге», о «критических СМИ». Нормальное общество использует политический язык для критики собственных оснований.
В том числе для анализа и критики языка, собственного инструментария?
— Да, совершенно верно. Критика – не ругань, как это слово употребляют в России, а анализ, разбор, поиск решения, выхода. Это постоянное поддержание диалога для того, чтобы не потерять контакта с миром. Потому что язык, на которым мы говорим, – средство поддержания связи с миром. На самом деле то, что мы с вами сейчас обсуждаем, – это то, что мы, только переведя на другие языки, немецкий, английский еще какой-то, сделаем доступным для других, и через это окно другие смогут заглянуть в наш языковой и общественный мир. То, во что превратили сейчас российское государство, – это пустыня окончательности: вернемся в золотой век, а тех, кто против, к стенке или вон из страны. Некоторые ученые-подвижники остаются в стране, чтобы до последнего собирать информацию и обрабатывать ее, строить более тонкую модель этого общества.
Значит, вторая стратегия после молчания – это стратегия научного поиска в научных областях?
— В том числе в социальных науках, гуманитарных науках. Некоторые наши с вами соотечественники, владеющие русским языком как родным, оказавшись где-то за границей, по-прежнему живут во внутрироссийском мире. Их интересует, например, не проблематика русско-украинского конфликтного диалога, выяснение места русского языка в современной Украине, например. Они уже считают этот мир чужим для себя. Они могут быть «против Путина», но живут-то в своей квазимперской и совсем не в советской парадигме.
А почему она квазиимперская и не советская?
— Потому что современная имперская парадигма, как и ее частный случай – советская, наднациональна. Общность, хотя бы номинально, достигается равенством больших и малых. А путинская модель – чисто националистическая, она построена на подавлении меньшинств. Сама идея уничтожения украинского государства и преследования украинского языка от имени «русского мира» – это самая убогая из всех мыслимых идей национального превосходства.
Понятно. Но это другой уже следующий вопрос. А поведенческой моделью вы назвали поиск научного, критического языка.
— Да, языка, который должен учитывать происходящее. Обеспечить взгляд не с высоты вечности, а из поля человеческой общности. Но именно тут в путинском «русском мире» сплошные предписания, полная невозможность критического анализа абсурдной официальной идеологии. Сама человеческая общность подвергается испытанию варварством. И этого испытания русскоязычное сообщество пока не выдержало.
Вы говорили о трех областях или методах спасения языка от лжи и манипуляций. Первая – молчание, вторая – наука. Какая третья?
— Как ни странно, это журналистика. В том числе – личная журналистика, ведение дневника. Нормальный человек сейчас, даже если он не связан никак с масс-медиа, ведет какой-то дневник. Кто-то в соцсетях, кто-то в блокноте. Это – детальное описание своих переживаний. Допустим, в соцсетях. Это не пропаганда, не какая-то сознательная ложь. Это — достоверный отчет о реальности на родном языке. Вот такие три стратегии я вижу. Возможно, есть другие, но эти три я считаю главными.
Три стратегии: молчание и критическое мышление, фиксация. Они все равно не наделяют нас общим языком. Его надо вырабатывать, чтобы приобретать субъектность, политическую субъектность. Как в этом помогает язык?
— В нынешних условиях, к сожалению, в том, что касается Российской Федерации, России как государства, российского общества, мы попали в ситуацию, когда политической субъектности нет ни у кого, включая людей, которые принимают решения. Путин, Совет Безопасности, Дума – они больше не являются политическими субъектами, потому что они уничтожили в стране политическое. Они уничтожили поле политического взаимодействия граждан. Мы имеем дело не с политическими субъектами, а с субъектами насилия, максимально очищенного от человечности. Вы знаете наверняка, об этих эпизодах последнего времени, когда так называемый повар Путина, создатель ЧВК «Вагнера» по фамилии Пригожин ездит по зонам и тюрьмам и агитирует заключенных — уголовников, осужденных за убийства, чтобы те пошли воевать. Потому что нужны какие-то особенно отмороженные люди, способные на ведение войны без правил. Ну какая здесь политическая субъектность? Только криминальная. В медицинском смысле, субъект, который должен был бы быть изолирован от общества, подвергнут лечению и так далее. Но политической субъектности нет.
Как же быть такому обществу? От кого можно потребовать политическую субъектность?
— Требовать политической субъектности от людей, которые стали жертвами этого или убежали, чтобы не стать жертвами этого типа человеческого поведения, совершенно не реалистично. Они ее могут обрести в других странах. В Украине, в Польше, в Германии. Где-то на Балканах, в Соединенных Штатах Америки. Но они не могут обрести эту субъектность в пределах Российской Федерации. Это драма.
К сожалению, я должен об этом сказать. Я отношусь с огромным сочувствием к тем коллегам и знакомым, которые пытаются действовать сейчас в России. Участвуют в муниципальных выборах, пытаются что-то честное говорить. Но эти люди заранее соглашаются на условия, при которых они не могут, например, назвать войну войной. Они должны действовать по правилам, установленным бесчеловечной неполитической властью.
Вы считаете, что выстроить политику внутри не политического государства невозможно?
— Увы, без ликвидации текущего государственного аппарата, как мне кажется, не обойтись. С моей точки зрения, заниматься муниципальной политикой в обстановке террора — ошибка. «Прекрасная Россия будущего» или «Россия без коррупции» – это лозунги, за которыми никто не пошел. Парадокс Навального, если угодно. То есть с одной стороны – да, коррупция – зло. Но это абстрактно. А с другой стороны, мы понимаем, какое счастье, что РФ сегодня — насквозь коррумпированная страна, которая не в силах захватить Украину, Молдову или страны Балтии. Абстрактно – да, коррупция — это плохо, а конкретно говоря, вся надежда, что и средства, отпущенные на атомное оружие, разворованы.
Государство-зомби сражается средствами, накопленными в советское время?
— Совершенно верно, но это ведь касается и языка. Они пытаются объяснить свои действия каким-то винегретом из старых советских лозунгов, совершенно протухших, лживых, как «борьба с нацизмом», «демилитаризация», «принуждение к миру». Содержания у этих высказываний нет никакого. Это просто оскорбительная ложь о «бандеровцах» или «нацбатах».
Взаимные упреки оппозиции по отношению друг к другу: люди думают одинаково, одинаково против войны. Почему они не могут работать сообща? Откуда это, из-за чего это?
— Это такая старая советская когнитивная или понятийная ошибка. Все советские люди были за мир. Вопрос «Хотят ли русские войны?» был риторическим. Мы были за мир, но вторглись в Венгрию в 1956-м, в Чехословакию в 1968-м. В порядке борьбы за мир убили в Афганистане за десять лет миллион афганцев. Но мы же думали, что мы за мир, что мы против войны. И теперь многие говорят, что они против войны, они даже шепчут, что против самого Путина. Этот шепот и кажется им протестом. Но вопрос, что же ты делаешь против войны, никогда не ставится: очень уж опасно. Такие совершенно точно есть, но это – единицы.
Но ведь есть же люди, которые и в самом деле против войны, и их все-таки больше, чем единицы.
— Да, много таких, кто против того, чтобы его связывали с этой войной. Они говорят примерно вот что: «Не связывайте меня с этой войной. Не я ее начал, не от моего имени ее ведут, я — сам по себе. Я не такой, как они, как многие».
Получается, что общество предельно атомизировано. Каждый сам за себя, нет никакой солидарности?
— Солидарность возникает негативная. Солидарность тех, кто, остался, против тех, кто уехал. Логика раскола оппозиции, о котором вы говорили: важно сохранить свое достоинство, а бездействие списать на реальные угрозы, на риск. А это вполне уважительные причины.
Этим людям вы предлагаете молчать?
— Совершенно точно. И очень многие красноречиво молчат. Как, кстати, и многие из тех, кто уехал. Но тут возникает и новая проблема. Многие, уехав из России физически, продолжают внутренне, ментально жить в этой путинской России, переживать свой разрыв с нею. И оказываются не в состоянии взглянуть на окружающий их мир, как на другой новый мир. В каком-то смысле мир, альтернативный текущей России. Они все время говорят только о России. Они не говорят о тех странах, в которые попали. Они не говорят об Украине, о Польше, о Франции, о Греции, о Германии, о Чехии. Они живут в своем закрытом ментальном пространстве, все еще соединяющем их пуповиной с РФ.
За тридцать постсоветских лет у многих отвращение к любой политике? Может быть, людям и не нужен никакой политический язык?
— Споры (или отсутствие согласия) между людьми, которые на словах против войны, – это следствие отсутствия солидарности между людьми, которые прожили последние 20 лет при Путине и, как вы точно сказали, именно последние постсоветские 30 лет. Это же целое поколение! Глубинное отсутствие солидарности и аполитизм. Противопоставление себя аморфным другим. «Но я-то занят честным трудом. Я преподаю свой сопромат. Больше меня ничего не касается. Оставьте меня в покое. Эта социальная раздробленность – итог и нескольких десятилетий советского времени, и последнего времени, которое я назвал временем «чекистская реконкиста».
Я слышала от вас уже эти слова. Нельзя ли подробнее?
— Когда Компартия в лице Горбачева проиграла, Ельцин пришел на волне антикоммунизма. Но вместо демократии, вместо выборов, вместо создания реальных новых демократических институтов он сам отдал бразды правления чекистам, которые находятся у власти уже четверть века. Они показали, что будет, что бывает, когда секретная служба, сыск, становятся во главе государства, когда незаконная слежка за частным человеком, пытки и тому подобное становится главным методом управления. Сейчас это наблюдает весь мир. И российское общество ничего не может этому противопоставить. В Киеве вышла несколько месяцев назад на русском языке книга американского историка Юрия Фельштинского с соавтором как раз на эту тему.
Что нужно для того, чтобы вырабатывать этот новый язык, который был бы способом сопротивления, собирания?
— С моей точки зрения, впереди – отказ от единства любой ценой, последовательная раздробленность, если угодно. Культурная, социальная. Мне трудно говорить в повелительном или даже изъявительном наклонении. Я бы говорил в сослагательном. Это могло бы быть, с моей точки зрения, государственное расщепление. Вот здесь были бы русские земли. Новгородская, Московская, Тверская и так далее. Они соседствовали бы с другими землями, где возрождались бы другие языки. Татарский, чувашский. Где-то у этих земель были бы общие столицы. Казань, например, – татарский город, но это и русский город. Здесь русские земли могли бы соседствовать с татарскими. По всей территории бывшей Российской Федерации или нынешней Российской Федерации хорошо бы было, если бы нашелся способ мирного, ненасильственного сосуществования языков и культур. Это – один путь, один слой. Последовательная деколонизация. У большинства по-прежнему сидит заноза: «А как же наше величие? Это наше государство! Мы – государствообразующие, а все эти меньшинства должны вести себя тихо». «Государствообразующий» – слово-уродец, попавшее в новую антиконституционную редакцию Конституции.
Значит, это представление о каком-то сверхгосударстве, которое господствует над всеми и которое всех, кто говорит на его государствообразующем языке, хочет включить в свои пределы, это как раз то, ради чего они мучают Украину.
— Да. И чтобы понять содержание самого понятия деколонизации, люди науки и студенческая молодежь должны проделать огромный путь. Вы начали разговор с упоминания о работе Сергея Абашина — русского ученого, который находится в диалоге с миром. На самом, извините за старый марциальный штамп, на переднем крае этого диалога с миром. Мне вспомнилась другая эпоха – перестройка, конец 1980-х годов или самое начало 90-х, когда в недрах советской этнографии появилось издание Академии наук, которое называлось «Тетради по неотложной этнологии». Люди, которые создавали это издание, – оно было очень полезным – не смогли вынуть занозу, которая сидела у них в голове. Что значит «неотложная этнология»? В СССР была неотложная помощь, или неотложка, и скорая помощь. К кому вызывают неотложку? К больному, конечно. И название «неотложная этнология» предполагало, что народы сошли с ума, и вот мы в Академии наук должны выступить в роли врачей, которые помогут излечить все эти народы от болезни деколонизации. Дать успокаивающее, заставить понять, что рыпаться не надо, что все вы – маленькие народы, несмышленыши, вот и плачете. Большинство людей, которые рассуждают о судьбах Российской Федерации думают в категориях этнических. Какой самый большой народ? Русские. А какие-нибудь татары, ну сколько их? Ну их же в десятки раз меньше. Они должны знать свое место. Они не государствообразующая нация. Даже среди людей, которые не являются шовинистами или имперцами, это представление процветает. Для них это – норма. Но этой норме невозможно противостоять в лобовом сражении. Студент-очкарик пойдет объяснять ребятам из соседнего двора, что у них на самом деле существуют социальные проблемы, и он хотел бы помочь им разобраться в этих проблемах вместе с ними. Разобьют очки, дадут в морду и все. Этот очкарик сидит и создает и для своей науки, и для своих сограждан словарь. Словарь понимания. Когда я говорил о языке науки, я и имел в виду таких людей, как Сергей Абашин, Николай Вахтин в Петербурге, Анатолий Ахутин в Киеве, Игорь Крупник в Вашингтоне, юристка-конституционалистка Елена Лукьянова в Риге. Могу продолжать некоторое время, но на самом деле их очень мало. Каждая из них абсолютно незаменима в своей области. Это выдающиеся люди в своих специальных узких гуманитарных областях, которые меняют климат в науке и преподавании, а потом – в более широком социальном поле. Вот на них держится язык грамотного общества. Не какой-нибудь национальной, а мировой науки.
А разве может русский язык конкурировать в мировой науке с английским?
— Нет, сейчас не может. Нынешний «государствообразующий» казенный язык точно не может. Когда мы говорим об английском языке, мы прекрасно понимаем, что есть английский язык у индийцев, есть английский язык у англичан, шотландцев, свой английский язык у голландцев и так далее. Их много этих языков, и они при этом культурно и политически самостоятельны, привязаны к своим мирам, но и образуют сеть для взаимопонимания. Такая судьба для русского языка в бывшем ареале его распространения была бы совершенно великолепна. Но она означала бы разделение, размежевание людей по типам культурных предпочтений, политических, философских и так далее. Как это будет происходить, я не знаю.
Может ли провластный сверхдержавный язык предпринять какие-то усилия, сменить тактику, говорить успокоительные взвешенные вещи? И убедить общество в том, что с ним все хорошо? Есть ли такой шанс?
— Нет, это невозможно.
В основе языка российской власти лежит или прямое насилие, или угроза насилия. А у людей простых – страх перед насилием, перед пыткой. Никаких общезначимых моральных оснований для текущего режима сейчас не существует. Нет никакой ценности, ради которой сколько-нибудь разумный человек мог бы идти за Путиным и его людьми. Это – бесчеловечная политика. В ней нет человека. Это даже не политика. Это голая власть от имени фикции. Сам ее язык – инструмент только насилия, изнасилования, пытки. Вот почему было бы желательно гарантировать всем этим людям безопасность после расставания с властью. Их необходимо изучать. Предстоит еще много работы, чтобы понять, как удалось сравнительно большую страну современного мира провалить на такое дно. Даже просто читать, начиная с 24 февраля 2022 года, повседневные сводки – это настоящая пытка для ума, пытка для сознания человека. Чекисты и им подобные любят повторять, что никаких пыток нет, есть специальные методы дознания и следствия для добывания истины. Но давно и хорошо известно, что пытки применяют вовсе не для того, чтобы узнать истину. Пытка нужна для того, чтобы утолить пыточный голод у палача. Тот, кого пытают, должен просто признаться в том, чего он никогда не совершал. Чтобы оговорил другого.
Сейчас публичной пытке в центре Европы подвергается вся Украина. Я давно слежу за тем, что делают правозащитники. Например, Gulagu.net, Осечкин и другие. Еще раньше начала свою титаническую работу «Русь Сидящая» во главе с Ольгой Романовой. Постоянным вскрытием механизма пытки в национальном масштабе занимались убитые за это Анна Политковская и Наталья Эстемирова.
Не буду сейчас искать точное слово. Этот механизм пытки пропитывается, смазывается языком. Язык – это смазочное средство и топливо для массовой пытки населения РФ. Все органы власти заняты тем, что пытают своих и чужих. Даже своих неудачливых сослуживцев они подвергают пыткам за эти неудачи. Что уж говорить о тех, кто объявлен врагом. Конечно, трудно себе представить, чтобы представители власти – от Администрации президента до так называемых силовых ведомств – мирно сдались под гарантии безопасности международному правосудию. Но я уверен, что у многих такой ход мысли был и есть. Вот ведь Анатолий Чубайс, один из архитекторов путинизма, бежал из страны.
Может быть, не самый удачный пример, учитывая загадочное отравление Чубайса? Последний вопрос на сегодня: может, в ответ на хроническую пытку и расцвела вновь культура доносительства? Это не особый секрет времен Сталина. Читала новость, что в какой-то области России человек донес сам на себя — выпил и нарисовал газовыми баллончиками рисунок на своем заборе цвета флага Украины. Донос — как ответ на какую-то потребность?
— Есть такие моменты. Бывают, когда люди произносят что-то, потом сожалеют о том, что они сказали, пытаются оправдаться, боясь, что кто-нибудь донесет раньше, торопятся. Была такая писательница Мариэтта Шагинян, начинавшая задолго до советской власти. Дожила она до преклонных лет, и я однажды услышал из ее уст такое высказывание… У нее сломалось газовое оборудование на даче, его долго не чинили, а мне пришлось перелезть через два забора, чтобы вывести Мариэтту Сергеевну из дома – вдруг что-нибудь рванет, когда газ включат. Она была глуха и подслеповата, но меня разглядела и вдруг сказала: «Слушайте, при Сталине такого безобразия бы не было».
Слушайте, может быть, вы в молодости на Сталина были похожи, и это была такая прямая ассоциация?
— Никогда не задумывался об этом, черт возьми. В этом что-то есть, конечно. Это высказывание человека, прекрасно знавшего весь сталинский ужас.
Но что вы имели в виду, когда приводили этот пример?
— Что может сделать с человеком его язык. Судьба человека внутри языка террора. Ну какого черта она вспомнила именно Сталина, при котором газовщика расстреляли бы за нерадивость. Но вы меня немного сбили точным попаданием в далекий 1972 год, когда это случилось. Ужас, должно было пройти пятьдесят лет, чтобы расшифровать эту историю.
