фото: gettyimages.com
Вчера выяснилось, что у младшей дочери Путина Катерины Тихоновой есть новый муж по фамилии Зеленский. Нет, он не родственник президента Украины
- Кто новый зять Путина?
- Балетные отношения будущего худрука Севастопольского Театра оперы и балета
Он — известный танцовщик и балетмейстер, до войны руководивший Баварским государственным балетом. С началом вторжения ему пришлось с этого поста уйти, но Игорь Зеленский надеется возглавить Театр оперы и балета в Севастополе. Он, правда, еще не построен, однако австрийское архитектурное бюро Coop Himmelb(l)au уже нарисовало (без конкурса) прекрасный проект, а ведь могло бы и отказаться (все-таки аннексированная территория, санкции).
Про «старого» мужа Катерины все все знают. В 2010-х мужем Катерины Тихоновой был Кирилл Шамалов, сын давнего знакомого Владимира Путина, совладельца банка «Россия» Николая Шамалова. В это время ему достался крупный пакет акций компании «Сибур», который он продал на фоне развода с Тихоновой в 2017-м.
С новым — гораздо интереснее.
Вспомним слэшный ориджинал Греты Дрейер, посвященный трудным отношениям одного немолодого балетного танцовщика с молодым балетным танцовщиком (талантливым, но недисциплинированным) и великим, могучим и прочая, и прочая немолодым дирижером. Прототипы вычислялись на раз-два: немолодой балетный танцовщик — И-Зеленский, молодой балетный танцовщик — Полунин, дирижер — Гергиев.
Спойлер: в конце «И-Зеленский» оставался с «Гергиевым», и все у них было хорошо.
Твоя гроза меня умчала
Размер:
57 страниц, 8 частей
Метки: Драма / Нецензурная лексика / Романтика
Описание:
Один — балетный танцовщик на излете карьеры. Другой — известный дирижер. Третий не поддается логике.
Примечание:
Расслабляющая и не слишком серьезная история. Очень много балета и музыки.
Музыка – это искусство выражать невыразимое.
Шарль Мюнш «Я – дирижер»
Белый цвет балета – цвет абсолюта.
Вадим Гаевский «Дивертисмент»
Мутная пена дней
Сон прервался звонком телефона. Конечно, Давид. Кто мог звонить в шесть утра, если не Давид Полоцкий! Что же у него приключилось: новый кризис, меланхолия, депрессия? Телефон перестал звонить, а через минуту пришло сообщение: «Ты где?????? У меня пробл…» Игорь Елагин усмехнулся и вопреки здравому смыслу отключил телефон.
Он так устал играть в одни ворота: помогать Давиду, прощать его, успокаивать и поддерживать, извиняться за него перед другими… и каждый раз забывать о собственных желаниях. «Да кому они нужны, желания твои, намерения. Кто их слушать будет? Явно не тот, кому ни до чего нет дела, кроме себя».
Когда-нибудь это все должно закончиться – сейчас, может быть? От этой мысли Игорь успокоился и уснул, а проснулся уже от трели будильника.
По дороге в театр пытался вспомнить, что снилось после звонка Полоцкого. Это было какое-то бесконечное адажио в серых тонах: серые декорации, серые балахоны на танцовщиках. Без музыки, в зудящей тишине, и казалось, сцена должна была закончиться, или хоть обрести динамическое развитие, но она тянулась и тянулась, как провода вдоль железной дороги. Игорь не различил во сне лиц танцовщиков, и решил, что там были они с Давидом: в этом адажио без начала и без конца, всесторонне скучном, технически изнурительном. А потом и забыл про свой сон. От Давида, кстати, пришел ещё с десяток смсок, которые Игорь со смутным удовольствием удалил, не читая.
Когда встретились с Полоцким – а встретились они в репетиционном зале – тот вскинулся, отвернулся к станку, нос задрал. «Жив, цел, и в театр приехал» – подумал Игорь про него, – «Значит, все у тебя здорово, и нет никаких проблем, кроме выдуманных от безделья».
После класса в премьерскую* гримерку ворвался Давид с возгласом, таким не подходящим его красоте, его грации, плавному, чуть высокому голосу с акцентом, обретённым за время учебы в лондонской балетной школе:
– Ты оху@л?
– Давид…
– Что – Давид? Что? И я много раз просил не звать меня так! Дэвид, или Дэйв! Почему, когда ты нужен, ты не берешь трубку, а?!
Дверь скрипнула, открывшись и снова закрывшись, – им деликатно дали возможность выяснить отношения наедине. Черт бы побрал такую деликатность! Елагин решил соврать, просто из любопытства:
– Я плохо себя чувствовал. Я все равно никуда не поехал бы в шесть утра!
– А чего это тебе было плохо? – Давид насторожился. – Ты вчера танцевал Армана на этом закрытом вечере, да? И сегодня стало фигово? Ох, Игорь. Подумаешь, Арман, там партия – всего ничего. Я же видел. Впрочем, я-то моложе, что мне этот Арман, – Он уселся на край стола, тряхнул волосами. – Хотя знаешь, я молодой, а чувствую себя старым. Я иногда чувствую, как из меня высыпается песок. Мне кажется, я уже повидал всё на свете. Всё и всех. А сегодня утром подумал… подумал… типа, I was just feeling frustrated… бл@дь, как же это по-русски?.. Короче, что все уходит. – Он понурил голову, и Игорю стало смешно. – Быстротечна, вспомнил! Во! Жизнь быстротечна…
– А звонил зачем?
– Хотел, чтобы ты приехал.
– А, ну разумеется.
– Но ты не взя-ал тру-убку, — пропел Давид, откидываясь локтями на стол — красивое лицо его оказалось против лица Игоря — и сказал зло и обиженно, совсем без своего акцента:
– Ты был мне нужен. А вот я тебе, похоже, не нужен вообще.
– Слезь со стола.
– Ты оху@л…
Игорь вскочил и сдернул его со стола, а Дэйв вдруг вцепился, охватил руками и даже ногу одну закинул, и стал целовать – заполошно, сводя на нет всю твердость решения отстраниться от него раз и навсегда – потому что узкие его губы были по-особенному нежны, и пахло от него безрассудством и молодостью, и обнимал он так, словно ураган силился оторвать его от Игоря, а еще была в нем придурковатая искренность, за которую многое можно было простить.
За дверью послышались шаги, и Игорь оттолкнул Полоцкого. Заглянула костюмерша:
– Через час примерка, Игорь. Я решила, ластовицы в рубахе сделаем поменьше, а то складки висят…
Она говорила, а Елагин делал вид, что слушает, и вспоминал серое адажио во сне, и такая же серая пустота понемногу затекала в душу и застывала там.
– Спустимся в кафе? – предложил Давид, когда костюмерша ушла. – Я хочу есть.
– Нет, извини, дела срочные. За час успею, потом у меня примерка. Увидимся, – Игорь накинул куртку и вышел из гримерки.
Вечером улетали в Нью-Йорк.
На самолет Давид едва не опоздал, хотя Игорь позвонил ему дважды: сначала напомнить, чтобы тот собрался, а потом удостовериться, что он выехал в аэропорт. Позвонил бы еще, но абонент стал недоступен. Уже объявили окончание посадки, и Игорь просматривал расписание самолетов до Нью-Йорка, прикидывая, как Полоцкий будет добираться, если опоздает, но тут он наконец появился в зоне вылета. Бросил посадочный талон на стойку и сказал, словно ни в чем не бывало:
– Прикинь, я не на тот рейс стоял в очереди! Вот всегда, когда ты не сдаешь багаж со мной вместе, происходят какие-то траблы…
Елагин ничего не ответил и пошел по трубе к самолету. Давид не взрослел и в лондонский период, в который Игорь с ним познакомился, не повзрослел и за то время, пока работал в театре Н. — два года назад он пришел в качестве премьера балетной труппы.
Ругать за безответственность Давида, то есть Дэйва – русский вариант своего имени он упорно не признавал – было бесполезно.
Помимо этого, к нему, точно железные опилки к магниту, притягивались проблемы.
Багаж его вечно терялся, и оказывался то в Якутске, то в Каире, терялся сам Давид, он мог в чужом городе забыть адрес театра и приехать на такси в другой театр, банкоматы сжирали его банковские карточки, водители машин окатывали грязью из-под колес, непременно перед важной встречей и непременно с головы до ног, костюмеры кололи иголками, декорации падали…
Это доставляло Игорю миллион хлопот, но и делало Давида в определенной степени очаровательным. Однако бывали и выходки, от которых шевелились волосы на голове.
«Алло, Дэйв, что там у тебя?» Шум ветра в трубке, и голос, тихий и твердый: «Игорь. Я стою на подоконнике в открытом окне». Игорь и сам не помнил, что ответил, но это был вопль, на который люди оглянулись. «О, милый, расслабься. Суисайд… нет, не мое. Игорь, в номере дверь заклинило, не могу открыть! Но ничего, я сейчас перелезу на соседний балкон! Просто, решил позвонить тебе, что опоздаю на репетицию…»
Была марихуана и гашиш, крэк и кокаин, были отвратительные скандалы в труппе, когда Полоцкому не нравилась партнерша, зал, костюм – всё, что угодно, были бесследные исчезновения и нервные срывы педагогов и постановщиков.
Перед премьерой он не являлся на репетиции в назначенное время, хотя жил через улицу от театра, а потом приходил в театр в три ночи, и в пустом зале оттачивал одиночные партии до изнеможения – однажды даже уснул на полу, и проспал, подсунув под голову полотенце, до того, как пришёл заниматься кордебалет.
А потом Дэйв выходил на сцену и танцевал. Тогда он превращался из несносного ребенка в воздушное создание, из трамвайного хама в принца из сказки. Он умел прожить на сцене жизнь, и делал это всякий раз, без остатка оставляя себя там, под взглядом придирчивой, перешептывающейся темноты.
Поэтому Игорь, как и все, с кем Давиду приходилось иметь дело, набирался терпения, чтобы принимать его таким, какой он есть. Жаль только, его, Игоря Елагина, терпение Давид испытывал чаще всех других, оттого оно с каждой выходкой и каждым капризом истончалось и истончалось…
Пока летели, Елагин уснул, а когда проснулся, увидел, что Дэйв в своем кресле сидит хмурый, нахохлившийся – что-то уже успело ввести его в душевный раздрай. По дороге в отель он помрачнел только больше, но зря Игорь пытался его расшевелить – настроение у него менялось непредсказуемо.
И вправду, потом Полоцкий пришел в себя: после репетиции с Алиной, его партнершей по предстоящему назавтра выступлению, он вышел из зала сияющий. Вечером за ужином спросил Игоря:
– Пойдем куда-нибудь, а? Здесь крутой клуб есть на Парк-авеню. Не в отеле же ночью валяться!
Игорь покачал головой.
– Поздно уже.
– Ну, как всегда! – Давид перегнулся через стол, заговорил, сверкая глазами. – Игорь, darling, оторваться от скучных будней никогда не поздно! Мы в Нью-Йорке, йоу, слышишь, детка, этот бешеный ритм?..
– Ну а завтра будем не в форме. На сцене. И так в часовых поясах разница большая.
Полоцкий рухнул обратно на свой стул, изобразил, вздохнув во всю грудь, как сильно разочарован.
– Я мечтаю – ты обламываешь. Я летать хочу – ты крылья напрочь отрываешь. За каким хреном тебе вообще этот гала-концерт? Как ты собираешься зажигать на сцене, если не хочешь зажечь даже танцпол? Сидел бы в Питере!
– Дэйв, хватит нести ерунду.
– Ой, отвали…
Дэйв выскочил из-за стола, пробубнив, что пенсию дают неспроста.
Фразочка про пенсию ужалила неприятно. В балете стареют больно и стремительно – чтобы тянуть технически сложные партии, с каждым годом приходится тратить больше и больше усилий, и даже если тянешь, ярлык возрастного танцовщика рано или поздно прилепится и уже не отстанет. Игорь никогда не читал балетных рецензий, а ведь наверняка владельцы ядовитого слога уже писали о его «уходящем прыжке» и о натиске молодых.
Давид Полоцкий полетел навстречу ночной жизни, как мотылёк на фонарь, а Игорь в ресторане отеля дождался своего американского менеджера – нужно было обсудить планы на следующий сезон.
Утром на завтрак Давид не вышел. «Наверняка прокутил ночь до утра, а теперь спит, и никакая сила не может вытащить его из постели» – подумал Игорь, и не стал звонить ему – пора было покончить с должностью няньки при королевиче.
За день Полоцкий не позвонил. В репетиционном зале Линкольн-Центра Алина в одиночестве разминалась у станка.
За двадцать минут до начала концерта– по приобретенной в Питере привычке – Дэйв все же явился. Елагин нашел его за кулисами: он уже переоделся в голубые шальвары для танца и загримировался, но волосы были всклокоченные.
– Ты где болтался? Репетицию пропустил. Алина расстроилась!
– Да, она звонила… Лучше б и не включал телефон, а то началось: вам звонили те, вам звонили эти… Бл@дь, да чего дергаются?! Все нормально-о, understand, baby? – протянул Полоцкий, обнажив в улыбке щель между верхними зубами. Игорь внимательно посмотрел на него, а потом резко повернул к лампе – зрачки были широченные. Оторвался, значит, от серых будней… Хотелось треснуть этого дурака, но вокруг было слишком много людей, на них и так уже посматривали.
– Без этого дерьма ты не мог, да? – прошипел Игорь, стиснув его запястье.
– Мутная пена дней, бриллиантовая пыль жарких ночей… Игорь, я всего полдорожечки!
Не было слов, кроме брани, и не было доводов перед его «полдорожечки». Это был Дэйв Полоцкий во всей красе.
– Ну что ты так смотришь, Игорь? Какой ты ску-учный! Ты наверно, давно не имел секс?
Полоцкий расхохотался, и Игорь тряханул его за плечи, а потом, словно обжегшись, отдернул руки. Сказал спокойно и холодно:
– Твой выход через десять минут. Первый в концерте, если ты забыл. Сделай что-нибудь с волосами, а то как метла.
– Ой, конечно, – Дэйв схватился за вихры обеими руками. – Надо не забыть насыпать в волосы блесток. Много-много маленьких блесток…
Он пошел прочь, зацепился за вешалку и едва не свалился с ней вместе.
Игорь с ужасом оглянулся: окажись здесь кто чужой, непременно решит, что Полоцкого нельзя выпускать на сцену ни под каким предлогом, и – хуже не придумаешь! – наткнулся взглядом на дирижера концерта Олега Зорина, который стоял неподалеку и с кем-то разговаривал.
Он, наверное, слышал этот идиотский разговор целиком! И видел, как Игорь чуть не стукнул Дэйва, и как Дэйв снес вешалку. Вот позорище – на глазах дирижера! Все равно, что капитан корабля увидит пьяного штурмана…
Странно, что сегодня здесь Зорин – он ведь почти не дирижирует балетами, не работает, как говорится, под ногу. Игорь был когда-то знаком с ним, ещё до того, как сам на восемь лет уехал работать в Штаты. Тогда Игорь был первым солистом в театре Н., где и в какой должности работал Зорин – уже не помнилось, но слава его, темпераментного московского дирижера, уже гремела здесь и там.
А теперь за именем его – не человек, скорее образ. Про него говорят, что он дает пятьсот концертов в год, что он может утром дирижировать оперой в Питере, вечером в Стокгольме, а во время стыковки рейсов в Москве выступить в филармонии. Кроме того, он художественный руководитель известного московского театра. Нет никаких сомнений, что в сутках Зорина не двадцать четыре часа, а гораздо больше – он успевает столько, сколько обычный человек никак не может успеть.
И именно ему, как назло, попался на глаза Полоцкий! А ведь Зорину ничего не стоит Дэйва поставить на место – загонит такой темп дураку, что едва успевай поворачиваться, испортит ему выступление, и теперь – остается лишь верить, что принципы Зорина не встанут выше творчества.
Примечание: Премьер – ведущий солист балета, исполняющий главные партии в спектаклях балетной труппы; танцовщик высшей категории.
В круге света одном
И все происходит стремительно, в ритме свидания, которое
дано неожиданно и может быть прервано в один
момент, в ритме бешено колотящегося сердца.
В. Гаевский «Дом Петипа»
В семь вечера гала-концерт начался номером Алины Малик и Давида Полоцкого.
Игорь знал: па-де-де из «Корсара» Полоцкий мог станцевать хоть во сне, не то, что под кокаином. Он следил из-за кулис, как Дэйв дарит Алине свою любовь по роли, и как дарит публике целого себя – сверкающего не одними лишь блестками, а всей своей артистической сущностью.
Как выхлестывала из Полоцкого на сцене эта энергия – можно было только удивляться, хорошо зная его в жизни.
Нередко он бывал мрачным, всегда – донельзя изможденным, темные круги вокруг глаз не сходили у него даже на курортах. Скрывать своё недовольство он не умел – как впрочем, не умел скрывать ничего, что испытывал. Казалось бы, не лучшее качество для сцены – но сцена меняла всt: Дэйв выходил, и внутри его включался мощнейший свет.
Однажды после спектакля руководитель труппы сказал ему, мол, хорошо ты станцевал, на что он ответил едва не с обидой:
– А мне не надо хорошо. Мне надо, чтоб все отпали.
И сейчас, танцуя затасканное па-де-де, место которому находится в каждой третьей сборной солянке подобного рода, Полоцкий тянул к себе все до единого взгляды. Он предлагал любоваться собой не менее упоённо, чем он сам собой любовался внутренне, и любить себя так же, как сам себя любит, красивого, грациозного, сильного, с шальными огнями в широких зрачках.
И, как Давид и требовал от публики – все «отпали»: аплодисменты окатили трескучей волной.
Сошел со сцены, наткнулся на Игоря, будто ничего перед собой не видя, обхватил его, положил на его плечо подбородок.
– Я ж говорил, все нормально будет… А ты психовал…
От частого дыханья ребра у него ходили ходуном. Игорь осторожно отстранил его. Дэйв возбудит в секунду, и таким образом ослабит струну, что натянута сейчас, перед выступлением, внутри – потому нельзя дать мыслям спутаться от близости разгоряченного тела.
Когда Игорь уже переоделся для своего танца, он нашел Полоцкого, чтобы сказать одну вещь – чтобы Дэйв не удивлялся потом собственной плохой репутации:
– Зорин знает про кокаин. Он слышал нас в коридоре.
– Кокаин? – Дэйв моргнул, словно что-то попало ему в глаза. – А… Да ничего страшного. Зорин простил меня.
– С чего это?
– Он сказал.
– Он дирижирует, когда он мог с тобой говорить!
– Сказал. – Полоцкий качнулся с носков на пятки, расплылся в улыбке. – Но не словами… Музыкой сказал – как хорош ты, Дэйв, в этих бл@дских голубых шароварах.
– Больше он тебе ничего не говорил?
– Хватит зудеть, а? – Давид толкнул Игоря в плечо. – Ты, блин, сейчас – Аполлон! Тебя раз увидишь, и всё — так и будешь всем, чем попало, глушить тоску о прекрасном…
– Ладно тебе, Дэйв. Ты ж меня вчера на пенсию отправлял!
Полоцкий распахнул глаза, закрыл рот ладошкой.
– Игорь, Игорь… Ты же такой красивый! Тебе нельзя стареть, ты что, оху@л?
Номер Елагина, сольный отрывок из «Аполлона Мусагета» Баланчина, стоял в начале второго отделения. Когда работал в Нью-Йорке, это была его коронная партия. Она и сейчас нравилась – молодой бог ликует и играет силушкой, красуется, но не перед кем-либо, а сам по себе, оттого, что рожден прекрасным, и свет свой нести предназначен.
Пусть сам Елагин уже не молод был, но грим скрадывал возрастные изъяны, а по сути, они и значения не имели. Лишь бы горели глаза, лишь бы внутри жило ощущение, что сошел с самого Олимпа, чтобы предстать перед невидимым множеством глаз – и тогда станешь танцующим Аполлоном, а не предъявишь публике выученную партию своего героя.
И вот – музыка Стравинского вьется в застывшем воздухе, вызывая из памяти череду движений – канву, по которой вырисовывается Танец. Но не одни лишь прыжки и вращения, не «ронд-плие-батман», а игра – взгляд в зал, мельчайший поворот головы, почти незаметная оттяжка перед тем или иным па – делает выступление живым, и оттого завораживающим.
Немало зависит от дирижера – даст ли он время на это промедление, на красивую позу, почувствует ли, где гнать, где приостановиться, словом, сделает ли так, чтобы музыка и движение на сцене слились, или не сделает – и тогда одно будет мешать другому.
В тот нью-йоркский вечер Игорь отчётливо чувствовал, что мелодия точно обвивала тело, не давила временными рамками, не толкала из стороны в сторону с грубостью – она, очень правильно, с алебастровой гладкостью сыгранная, превращала его танец в череду оживших фресок и фигур с греческих амфор.
Собственно, он не думал об этом, пока танцевал – сам себе на сцене словно не принадлежишь, и нет места мыслям со стороны. После, обливаясь потом, принимал аплодисменты, и чувствовал опустошенность, почти катарсис – как и всякий раз после удачного выступления.
Опустив взгляд к оркестровой яме, увидел дирижёра Олега Зорина, и ощутил прилив благодарности ему – за то, что совместно создали и отдали, за попутный ветер, что надул паруса. Почти рассмеялся, вспомнив Дэйва, который утверждал, что маэстро Зорин простил его и похвалил даже – в музыке! Теперь Игорь сам мог рассказать, как Олег Зорин помог родиться красоте, и сойти ей со сцены к публике – ведь красота тогда называется красотою, когда он отражена – хоть зеркалами, хоть глазами чужими.
Спустя час концерт завершился. После аплодисментов, после поклонов, после того, как все-все-все переобнимались, наговорились и стали понемногу разбредаться, Игорь выглянул в пустой зал.
За открытым занавесом – необъятный черный провал, а на самом краю этого провала, в оркестровой яме стоял за пультом дирижер Зорин и листал партитуру.
Игорь вышел на середину сцены и встал напротив Олега Зорина. В голове мелькнуло: «Может, извиниться за Дэйва, за разговор этот глупый, скандальный, громкий?»
Зорин поднял голову от дирижерского пульта. Долго смотрел на Игоря.
Под взглядом Зорина улетучилось неудобство за Дэйва. Так стояли и молчали, один – в оркестровой яме, там, где за спиной его чернела огромная пустота, другой – на сцене. Пока это длилось, молчание могло стать неловким и неприличным, но отчего-то таким не делалось.
«Он ведь все про каждого из нас знает, Зорин… Его жестом рождается музыка, которая пройдет сквозь всё, что угодно: сквозь огорчение и неприятие, сквозь усталость – в душу напрямую. И раз он может такую музыку делать, целый оркестр ведя, значит, он знает всё про любого человека, а также знает запредельно высокие сферы. И неужели не поймет дурацкий казус с Давидом?»
Олег Зорин назначен был – небом ли, миром? – искусству. И теперь, видя его, Игорь чувствовал, как объединяло их двоих это предназначение: словно в одном круге света стояли. Потому что сам таким же был: разве не он отдал сцене всего себя?
Зорин закрыл ноты, и выключил подсветку на дирижёрском пульте. «Он же уйдет сейчас, и его перехватят, и потом к нему точно не протолкнешься» – испугался Игорь. Испугался оттого, что ничего ему не сказал, простоял только столбом эти безумные, полные трепета, минуты. Но что говорить?
– Маэстро, – сказал Елагин в растерянности. У него не было хорошо поставленного голоса, как у драматических актеров, и слово это вышло хриплым, драным каким-то, и наверняка оно не вылетело за пределы сцены, но Зорин, который уже уходил, помахал Игорю рукой, улыбаясь. И Игорь почувствовал, как что-то в нем самом завихрилось, пришло в движение – словно перед тем, как буря родится в море, облака начали стягиваться в это место.
На улицу вышел взволнованный. Не вышел – вылетел, и дала шального настроя ночь, полная огней. Вместе с тем Игорь ощущал прочную уверенность: что-то случится. Он словно увидел впереди то, что уже предрешено, и успокоился, хоть и слышал нарастающий гул.
Хотел пройтись по бульвару, поглазеть по сторонам, чтобы унять волнение, совсем непонятное. Когда уже отходил от концертного зала, на выезде с подземной стоянки остановилась машина.
Из здоровенного, угловатого джипа окликнул дирижер Зорин:
– Вас подвезти?
Недолго тянулись грозовые облака, предвещая шторм, и вот закрылся последний клочок чистого неба на горизонте. Игорь сел в авто к Олегу Зорину, и показалось ему, что под колеса лег путь до звезд. Разгон – и ввысь.
– А вы здесь машину напрокат берете? – спросил Игорь, нельзя же продолжать молчать, выставляешься дурак дураком, хотя молчание это великолепно было, наполненное пониманием. И великолепна была неизбежность того, что предрешено – ведь если тучи собрались в зените, значит, родится буря…
– Беру. Люблю сам порулить. Не по мне пассажирское кресло.
– А в Москве у вас какая машина?
Зорин ухмыльнулся, не отводя взгляда от дороги:
– «Гелендваген», тонированный…
– Крутая…
– А удобно-то как, Игорь! Все пропускают, никто не привязывается. Думают, вдруг бандиты едут…
А дальше молчали. Молчали и когда приехали в квартиру на Коламбус-авеню – Зорин не отвез Игоря в гостиницу, он, собственно, даже не спросил, куда ему ехать.
Литавры и медь слышал Игорь внутри себя, и безумное крещендо это достигло вершины, когда входная дверь в квартиру, не то принадлежавшую Зорину, не то арендованную для него, захлопнулась за ними – а дальше момент тишины, словно замерли на излете, перед падением, и Олег Зорин окинул Игоря взглядом, и шагнул к нему…
Словно молодость разлилась в крови, забурлила по жилам: ведь тогда, в двадцать, в двадцать пять, Игорь мог так гореть, мог целоваться взахлеб, забывая и про дыхание, и про разумное соображение.
Он нервничал, когда Зорин натягивал резинку. Казалось, близость переменит слишком многое, окрасит действительность новыми красками. Но позволил взять себя – звеня струной под чуткими пальцами, возможно ли останавливаться…
….
И развернул Игоря на спину, сложил надвое – и сталкивались мутные взгляды, губы сминали губы, двое цеплялись друг за друга и летели, как без тормозов под уклон.
После – касались друг друга с шелковой нежностью, и целовались так же, будто успокаивая эту страсть, переплавляя ее во что-то пронзительное, и снова молчали, потому что слова, которые могли бы сказать друг другу в тот момент, не говорятся вслух. Это были те же слова, что растворились тем вечером, не сказанные в полутемном пространстве зала Линкольн-центра.
«Я принимаю тебя» – сказал Зорин тогда одними глазами.
Вообще, хорошие дирижеры умеют сказать взглядом немало – Игорь это знал.
«Я принимаю тебя» – говорил он теперь Зорину, и взаимность эта ошарашивала, она обнажала не только тела – души…
…..
Потом Игорь и сам не заметил, как выключился. Проснулся всё так же, в обнимку с Зориным: даже во сне не захотел отпустить его от себя.
За задернутыми шторами было светло. Олег спал крепко, и Игорь разглядел его.
У него были морщинки в уголках глаз, и чёрные волосы с проседью, и щетина на щеках пробивалась. Он спал, утомившись от любви, от долгого вечера, и на себя вчерашнего был и похож и не похож одновременно.
Елагин вспомнил, как прошлым вечером сам танцевал на сцене, а Олег Зорин стоял за пультом и дирижировал симфоническим оркестром. Подумал, что человек этот с мировым именем, и огромное число людей знают маэстро Зорина.
А вот сам он Зорина совсем не знает, хотя казалось, что возникло такое понимание, какого мало с кем достигал. Ведь что для него значила эта ночь? Слишком вероятно, что для него значила она куда меньше, чем для самого Игоря, который, не хуже Дэйва Полоцкого с его выходками, поддался порыву, причуде…
И чувство ошибки, грандиозной, точно хоровые сцены Вагнера, и такой же оглушительной, сходило на Елагина с плавностью и неумолимо.
«И вообще, на что это похоже со стороны? Я, без лишних слов, дал известному дирижеру Зорину на какой-то квартире. Как теперь пересекаться с ним в работе, как смотреть в глаза ему, как не провалиться сквозь землю, когда и он, и я, при встрече невольно вспомнят, как катались по кровати, как хватали друг друга, точно голодные собаки? Тряхнул же, блядь, стариной…»
Игорь осторожно выпутался из объятий и встал – Зорин не проснулся. Он оделся и выскользнул из квартиры, и на шумной Коламбус-авеню запрыгнул в такси.
